Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия - [29]

Договор может состояться, но где-то в другом месте, не в Москве. Эта местность подчинена исключительно логике жертвы, неприемлемой для диалектика, каковым является Беньямин.

4. Обмен репликами по поводу желания Беньямина сопровождать Асю и «красного генерала Илюшу» в их бегстве во Владивосток добавляет к и так уже очень насыщенному интертексту «Московского дневника» «Венеру в мехах» Захер-Мазоха (не хватает только самих мехов и бича, их с лихвой возмещают мороз и Революция).

Рассматривая контуры еще одного невозможного путешествия, которое свелось к вербальному проигрыванию несуществующей асимметрии страсти, — путешествия во Владивосток (город, из которого я еще менее могу вернуться, чем из Москвы, потому что провел в нем большую часть своего детства), — я задаюсь вопросом о том, что такое буржуазность. Можно ли после «Истории сексуальности» Мишеля Фуко продолжать придерживаться карикатурного представления о буржуазности как эксплуатации конкретного другого, например, пролетариата. Даже в «неприступной крепости» акт оценки прозрачен, проницаем, ценность вещей восстановима, реставрируема. А ценность нематериального, например, любви, как установить ее? Через признание. Без него нет контроля над телом, над его движениями, над сексуальностью. Параллельно смещающиеся серии калькуляций (движений духа и движений тела) воспроизводят буржуазного субъекта. «Мелкобуржуазность» ампутирует в этом феномене главное — безумие признающегося тела. «МД» буквально пронизан, затоплен логикой признания, ее всегда чрезмерной аскезой.

5. Функция еды в «МД». Как заказанные в «Праге»⁴² шашлык и пиво отличаются от «гомеровских» застолий, которые устраивались для Жида (да и роскошный пир на Украине, упоминаемый Этьемблем, тоже многого стоит), так отличен и весь контекст обоих путешествий. Об одном вечере в Москве у Беньямина вырвалось: самое неприятное, что не было ужина. Они оба — официально гости Союза писателей. Но Беньямин почти за все платит сам, а Жид честно подсчитывает баснословные затраты на устраиваемые в его честь пиры⁴³. Устраиваемые непонятно кем. На фоне такой полной деприватизации путешествия Жида контекст пребывания автора «МД» кажется почти семейным.

Скромный ужин, устроенный нашей Лабораторией в 1990 году, был, конечно, куда ближе к «пиршеству» Беньямина с Асей, чем к лукулловым пирам эпохи Террора.

В январе 1927 года Беньямин отправил Зигфриду Кракауэру открытку, в которой сделал такую приписку: «Я придерживаю твою рецензию на Кафку до того, как более обстоятельно познакомлюсь с „Замком“»⁴⁴.

Познакомиться на языке путешественника значит обойти достопримечательность, замок, неприступную крепость, музей, гробницу, дать ей запечатлеться, удержать ее образ, чтобы передать его другим в рассказе, кино, фотоснимке. Но как можно обойти замок, к которому нельзя приблизиться, который удерживает пришельца на дистанции? Кто проведет в неприступную крепость?

В «МД», как и в «Замке», мы чувствуем труд пути, он изматывает, оставляет без сил. Трудно идти по узкому, ледяному тротуару и думать о Революции, коммунизме.

Путешественник оказался прочитан книгой до того, как сам ее прочитал.

«Приходилось затрачивать столько усилий на ходьбу, что своими мыслями он уже не владел»

(Ф. Кафка. «Замок»).

2. Андре Жид: невозможный вердикт

«Dieser grosse Reisende», «этот великий путешественник» — так назвал Андре Жида Вальтер Беньямин, и этим определением точно схвачен жанр его «Возвращения из СССР». «Великого путешественника» приглашают с целью вынесения (благоприятного) суждения об увиденном, суждения, служащего легитимации, установлению соответствия события истине самого себя. Суждение такого путешественника имеет вес, поэтому оно должно быть взвешенным; в него готовы инвестировать, но и его субъект, носитель знаменитого имени, чрезвычайно многое инвестирует в свое суждение, в свою подпись.

Диалектика искренности и постоянства в тексте «Возвращения» целиком разворачивается внутри пишущего «я» (нетождественного, конечно, «я» пишущего), которое в этом благословенном (или проклятом) месте представляет, репрезентирует человечество и культуру и лишь во вторую очередь, ради их спасения (как фармакон, лекарство или яд) — СССР. «…Человечество важнее „я“, важнее СССР»⁴⁵, — утверждает, тем не менее, наш путешественник, как если бы человечество и СССР конституировались иначе, чем через «я», как если бы «я» не имело всегда-уже форму «мы», «мы-мыслящие», мы, для кого мир очерчен представлением, кому он пред-стоит в ожидании вынесения вердикта. Человечество же является следствием того, что в совершенно другом месте и по совершенно другим причинам акт рефлексивного дублирования состоялся. «Я», «мы», «человечество» не являются чужаками, за которых их местами выдает «великий путешественник», напротив, они познакомились очень давно, задолго до путешествия в страну сбывшейся утопии, до возвращения из нее.

Эпистемологические преимущества тех, кто «изнутри», кто «занял позицию», вовлекся в теорию как в агон, — вся эта беньяминовская проблематика у Жида растворяется, исчезает. Оценка систематически выносится, но не параллельно «феноменологическому мотиву», трагической самооценке вещей, а как необходимый подготовительный этап перед вынесением Великого Суждения, вердикта, в котором человечество должно узнать (или не узнать) то, к чему стремилось, чего изначально домогалось. СССР пытают на соответствие его истины «нашей» истине, того, что из людей «можно сделать» (это предполагается известным), тому, что из них «сделали». На символическом уровне Жид инвестирует в СССР больше, чем сама принимающая сторона инвестирует в него. Жида, с целью купить его суждение, сделать его предсказуемым; чрезмерность инвестиций придает путешествию ирреальность, превращает его в путешествие на «избранную родину» с чужбины, из Франции, где он имел неосторожность родиться прежде своего истинного рождения.