Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия - [27]

Помню, в книге Ролана Барта «Сад, Фурье, Лойола» меня впечатлил список вещей, которые Сад выслал в свой замок из Италии: амфоры, вазы, мраморные глыбы, экзотические вина и пр. На основании «МД» получается не менее интересный список: «великолепные» дореволюционные открытки с видами Сибири и со слонами; деревянные детские топорики с выжженным рисунком; деревянная же модель швейной машинки; «вятские игрушки»; множество игрушек и других фольклорных объектов из Сергиева Посада (где в первый день своего путешествия он осматривал знаменитый монастырь). Практически все это — объекты народных промыслов, ручная работа мастеров из крестьян.

И все это — в «столице революционного человечества». Итак, деньги, калькуляция, расчет, попытка даже с ВКП(б) говорить в терминах бухгалтерского учета… Проблема ценности/стоимости (в европейских языках это — одно слово: Wert, valeur, value), определяемой почти автоматически, в том числе простым взглядом, без установления цены. Повсюду оценивающий взгляд, в лучах которого вещи получают достоинство ценных предметов. Только для этого взгляда существует опасность регрессии, соскальзывания, «мелкобуржуазного перерождения». Революция разорвала связь власти и денег, их «соответствие», способность взаимопревращаться. От восстановления этой связи проиграет один лишь коммунизм. Коллекционируются фольклорные объекты, на улицах взгляд собирателя насыщается лицезрением коллективизма как зрелища независимо от причин, которые его в этом качестве производят. «Пока у здешних людей нет европейских представлений о потреблении». Нет, потому что их упразднила Революция (намеренная, запланированная эмансипация)? Или — нет потому, что они просто их никогда не знали (Москва как город-деревня, крестьянская тема, деревянные и глиняные игрушки)? Если в этом деле замешана Революция, необходимо срабатывает логика регрессии, «перерождения» (апогея эта тема достигает у Жида). Если же «европейские представления» здесь просто никогда не существовали, — по меньшей мере для основной массы москвичей, — и их еще предстоит породить (не с этой ли целью совершена Революция?), — о регрессии, соскальзывании, перерождении говорить не приходится: перед нами феномен sui generis. Само непредсказуемое.

«Московский дневник» вибрирует между этими возможностями, в такт им.

Коллекционирование осуществляется в презумпции того, что Революция где-то рядом, ее полная необмениваемость продолжает допускать акты обмена в своем собственном лоне; коллекционирование аполитично. Зато политика здесь, в Москве, совершенно необмениваема, это — интеллектуальная продразверстка (отбираются все, в том числе интеллектуальные, «излишки»). Возникает новый лик неразрешимости.

Товарная сторона жизни понятна Беньямину: коллекционер без труда определяет стоимость вещей и их ценность (в Европе это одно и то же, на этом основывается «соответствие денег и власти», угрожающее коммунизму). [Так, из целой груды подаренных ему детских книг ни одна не имеет ценности/стоимости: «Была только одна книга, которую я принял с радостью, да и то не потому, что она была ценной — просто красивая книга»³⁸. В другой коллекции была «только одна по-настоящему ценная детская книга: небольшого объема швейцарский детский календарь за 1837 год, томик с тремя прекрасными цветными вставками». Число примеров оценивающего взгляда в работе можно умножить.]

Но чем больше товар открывается ему в своей потребительной (ценность) и меновой стоимости, чем более удачным оказывается приведение вещей к товарности, тем непонятней становится Москва, тем более необмениваемой — ее «истина», всегда сомнительная, местами даже несомненно (в симулятивном смысле) ложная. Деньги и власть пребывают в трагическом несоответствии, зияние между ними втягивает в себя любой акт оценки. «Мудрее откладывать подобное безумие до бесконечности» (Деррида).

Реакция на это онтологическое ускользание — исключительная визуальность, зримость фигуры автора в тексте «Московского дневника». Беньямин играет в домино в комнате отдыха; Беньямин на Рождество пьет чай из самовара; Беньямин ходит по Сухаревскому рынку, видит «торты в виде лир», изобилие пирогов; Беньямин учится ходить по льду; Беньямин читает Асе «лесбийскую сцену» из романа «В сторону Свана» — все это так и просится на карандаш, является как бы текстуальными зарисовками. Теоремы постоянно становятся нарисованными фактами, местами теория полностью переходит в детали (что очень редко случается в так называемой «художественной» прозе, скорее дидактичной, чем визуальной).

Серия Революция-любовь-ребенок и серия коллекционирование-оценка-деньги проходят через «Дневник» от начала до конца как два идеально параллельных ряда и производят неизбежное удвоение всех предметов. Первая серия даст Россию, несущую факел всего человечества, столь же прекрасную в своей потенциальности, как любимая женщина и нерожденный ребенок. Вторая серия не подвержена идеализму и профетизму; в ее рамках видимо то, что предстает панорамно. Эти серии удивительно нейтральны, безразличны друг к другу. (Вот две фразы из сцены прощания в гостинице: «мой голос задрожал, Ася заметила, что я плачу…, я ускользнул от горничной, не дав ей чаевых»