Зейнаб - [76]

Во время чтения пришла мать мальчика. Когда она поняла, что сын читает, то молча остановилась послушать. Она преисполнилась радости и восхищения — ведь всякая мать гордится успехами своего чада. Звонким голосом, каким он привык читать в школе Коран, мальчик закончил: «Написал сие письмо Ибрахим Ахмед». Зейнаб почувствовала, как сердце колотится в груди: она прослушала все, но не было ее имени среди тех, кого упомянул Ибрахим. Он просил передать привет даже сестрам Хасана, но ему не пришло в голову написать: «и Зейнаб тоже привет». Повертев листок в руке, мальчик прочитал приписку, которая также не принесла Зейнаб утешения. После этого соседка увела своего сына.

Все отправились спать. Когда молодые супруги открыли дверь своей комнаты, навстречу им устремилось тепло от горячей печки; Зейнаб топила ее каждый вечер. Хасан лег на кровать и, укрывшись абайей[32] сразу заснул. Зейнаб потушила свет и тоже легла рядом. Она задыхалась, ее мучил кашель. После каждого вздоха грудь ее жгло как огнем. Однако муж не проснулся. За два месяца ее болезни он привык к этому кашлю. Да и безмерная усталость, накопившаяся за день, усыпляла его сразу, стоило ему только прикоснуться к подушке.

Два месяца назад, когда кашель начал донимать Зейнаб, она не чувствовала боли. Сплюнет, бывало, мокроту, и в груди полегчает. Потом она почувствовала огромную слабость. Стоило ей поделать какую‑нибудь работу по дому, она утомлялась до изнеможения. Кашель стал сопровождаться болями. Румянец исчез, лицо побледнело, в глазах застыло глубокое страдание. Зейнаб стала еще прекраснее, еще привлекательнее. Она казалась слабым, нежным цветком. Кто бы ни взглянул на нее, останавливался, пораженный ее красотой. Можно было подумать, что она, такая нежная, тоненькая, спит допоздна.

Она же трудилась сверх сил, делала все, как и прежде, превозмогая слабость.

Лежа в теплой, погруженной во тьму комнате, Зейнаб думала о письме Ибрахима. Почему же он не упомянул о ней, назвав всех других? Он помнит об отце Хасана, о его матери и сестрах. Только она предана забвению! Может, в той далекой стране он увлекся другой женщиной и позабыл о ней, той, другой отдал свое сердце? Нет… он… он…

Но ведь она же не смеет упомянуть его имени в присутствии мужа. Так почему требует этого от него? Разве молчание не означает, что он постоянно думает о ней и боится, как бы кто‑нибудь не узнал его сокровенные мысли. А последние слова, которые прочитал мальчик: «Привет всей вашей семье», да и другие: «Привет всем, кто живет в вашем доме», разве они не означают, что речь идет о ней? Конечно же, он постоянно думает о ней и хранит обет верности.

Где он сейчас, в Суакине или в Омдурмане? Когда вернется? Когда они насладятся счастьем любви? Они будут встречаться каждый день и вспоминать дни разлуки, страдания и горя… Она представила Ибрахима, их встречу, объятия, слезы радости. Они пойдут к тому благословенному дереву, и прежнее блаженство воротится к ним.

Эти мечты прогнали ее печаль, и она забылась в райских кущах сновидений.

Но шли дни, радость ее померкла, страх снова овладел ею. В черные часы, наполненные тревогами и печалями, Зейнаб уединялась где‑нибудь вдали от дома. Слабые лучи зимнего солнца пригревали ее. Она вспоминала Ибрахима, его письмо и жестоко страдала от разлуки с возлюбленным. Потом она поднималась, ощущая страшную усталость, так что ей хотелось лечь прямо на землю. Часто ее одолевал кашель, все тело ее сотрясалось, а в груди будто что‑то клокотало.

Хасан запретил жене выходить из дому без крайней необходимости, чтобы холод не усугубил ее болезнь. Он запретил ей даже ходить за водой: ведь канал пересох, а до станции очень далеко.

Зейнаб это раздражало. Конечно, она так ослабла, все время кашляет, даже харкает кровью. Но ее тянет к милым, святым для нее местам, хочется по^: сидеть там, отдохнуть душой. Она пыталась пересилить себя, говоря, что не хочет обременять своими заботами золовок. Но Хасан стоял на своем: если сестры не успевают справляться с работой, можно нанять прислугу, пока Зейнаб полностью не оправится от болезни.

Зейнаб подчинилась и высидела дома целую неделю. Но, казалось, какая‑то сила влечет ее на поля, где все напоминает о друге. Как старалась матушка Газийя развеять заботы невестки, вызвать ее улыбку! Но все попытки были безуспешны. Мимолетная улыбка только еще резче подчеркивала страдание, запечатленное на лице Зейнаб. Казалось, будто судьба ее уже была предрешена.

Однажды терпение Зейнаб иссякло. Пообедав со свекровью и золовками, она, ничего никому не сказав, вышла из дому. И после узких деревенских улочек перед ней открылся простор полей, покрытых ярким ковром клевера, пшеницы, бобов. Здесь и там порхали жаворонки, воробышки, трясогузки. Вдали высились деревья, грустно поникшие в зимней дремоте. Зейнаб пошла своей обычной дорогой к каналу. Дно его, наполнившись нильским илом, пересохло. Налево дерево, под которым стоит кормушка для скота. По краю ее прыгают три трясогузки и воробышек. Вблизи от кормушки — оросительное колесо. Длинный рычаг подъемника замер в неподвижности. А вокруг необозримая ширь полей. Тишина.