Зейнаб - [42]
После еды Хасан осведомился у жены, как она провела день. Зейнаб помолчала, пораженная этим необычным для него вопросом, потом ответила:
— Ходила на базар, вот и все!
Но как ей было не удивиться? Видимо, муж что‑то узнал, если задает такой вопрос. Как же это ему удалось? Может, сам бог сделал его ясновидцем и он знает, что произошло у нее сегодня с Ибрахимом. А впрочем, что произошло? Она встретила знакомого и перемолвилась с ним несколькими словами. С таким же успехом она могла встретить и любого другого человека. А может быть, Хасан давно догадался, что происходит в ее душе? Но, если это так, то почему же он перебежал дорогу Ибрахиму, посватался и женился на ней? Разве так поступает настоящий друг? Разве не должен был бы он постараться соединить ее с Ибрахимом, чтобы она испытала хоть немного счастья, если оно вообще существует на земле?
Сам Хасан не придал никакого значения своему вопросу, спросил он жену между прочим и совсем не заметил ее замешательства. Правда, у него мелькнула мысль, что Зейнаб, видимо, чем‑то взволнована, наверно, какие‑нибудь домашние дела тому причина — или она долго замешкалась на базаре, или еще что, и Хасан перевел разговор на то, что надо бы завтра, после поливки хлопка, взрыхлить тот край поля, который еще не орошался.
Сколь удивителен этот мир, исполненный тайн! Мы не знаем и малой толики их! Но при этом полагаем, что можем постигнуть все, что в нем происходит, даже людские мысли и сердечные волнения. И пусть мы ежедневно отступаем перед тайнами мира, это не мешает нам стремиться их разгадать. Если оказывается, что мы ошиблись, мы объясняем это собственным бессилием. Когда же случается нам угадать верно — бывает же такая удача, — тогда мы совершенно искренне начинаем мнить себя ясновидцами.
Так произошло и с Зейнаб! Она сразу же решила, что равнодушие Хасана к ее краткому ответу и то, что он сразу перевел разговор на другое, доказывают, что ему уже все известно. А это значит, что ей теперь не остается ничего другого, как успокоить, ублаготворить его, что она должна рассчитывать свой каждый шаг, если не хочет погибнуть, как путник в раскаленной пустыне. Очень скоро она уверилась, что все ее страхи обоснованны и что путь, который она сама себе наметила, единственно правильный, ибо все иные приведут ее к гибели.
Когда наступила ночь и пришел час отдыха, Хасан остался с нею наедине в их комнате. Он сказал какую‑то шутку. Она односложно ответила. Комната была тускло освещена, предметы отбрасывали длинные тени. В конце концов сдержанность и угрюмость жены надоели Хасану, терпение его иссякло, и он воскликнул:
— Что это ты, милая, такая надутая сегодня?
С этими словами он подбежал к ней, притянул ее к себе, положил ее голову к себе на колени и наклонился, чтобы поцеловать. Потом усадил ее рядом и прижал к себе. Она покорно подчинялась каждому его движению, не противясь ему. Она была в каком‑то оцепенении, которое обычно охватывает нас, когда мы теряем веру в свои силы. Хасан почувствовал это и отстранился от нее помрачневший. Он не мог взять в толк, что сегодня случилось с женой.
Время шло своим чередом. Дни мелькали за днями. Зейнаб они несли одни страдания и тревоги. Она с трепетом ждала каждого нового дня. Муж уходил на работу молча, не говоря ей на прощание ни одного, приветливого слова, а его сестры — она чувствовала это — всячески старались проникнуть ей в душу, узнать, что там творится. Когда свекровь поручала ей что‑либо, Зейнаб считала, что ее хотят до отказа загрузить работой. И если добрый Халил, возвратившись из мечети, просил собрать ему поесть, а потом кричал, чтобы она повременила, Зейнаб думала, что и он хочет досадить ей, отравить ее жизнь. Теперь Зейнаб постоянно казалось, что все заставляют ее работать, стремясь унизить ее. А время обладает удивительным свойством — оно добавляет страждущему все новые и новые мучения, так что с каждым новым днем он лишний раз убеждается, что родился под несчастливой звездой!
В эти тяжкие для нее дни Зейнаб забыла про свое возродившееся было чувство к Ибрахиму. Она думала только о том, что тайна ее раскрыта, и смятение ее росло. Глубокой грустью веяло от всего ее облика. Она часами бродила одна, погруженная в мрачные предчувствия, ничего не видя, не понимая, что происходит вокруг.
Однажды она, как обычно, проснулась на заре, сделала кой‑какие домашние дела, взяла кувшин и отправилась к каналу. В одиночестве шла она дорогой, по которой до нее сегодня еще никто не прошел, мимо полей, окутанных росой. Канал был до краев полон водой — поливочные работы уже прекратились. Утренний ветерок рябил водную гладь, иногда прогоняя по ней небольшие волны. По берегам возвышались деревья, просеивая через свою листву редеющую тьму. Просыпался день. Зейнаб вымыла кувшин, наполнила его водой, поставила на берег и прислонилась спиной к дереву, поджидая попутчика, который помог бы ей.
Вскоре появился первый прохожий. Но он лишь торопливо пробормотал «Доброе утро!» и прошел мимо. По лицу второго тоже было заметно, что он очень спешит. Он ограничился лишь приветствием. Третий, в крестьянском домотканом плаще, не говоря ни слова, перешел через мост и скрылся вдали. Зейнаб сидела молча, не обращаясь ни к кому за помощью. Может быть, она задремала и не слыхала, как прохожие здоровались с ней? Нет, дело было совсем в другом: она полностью отрешилась сейчас от реального мира и погрузилась в пучину раздумий, перебирая в памяти события прошлого.
