Зет - [16]

Мертвые никогда не заговорят, поэтому над ними тяготеет тяжкое обвинение. Ведь они забыли, что есть великая сила — голос. Значит, мы должны говорить за них. Мы должны отстаивать их право на отсутствие.

Человек подвержен страху, если он изолирован. Если вокруг него нет просторов, где можно побродить, морских берегов, где можно поваляться на песке, женщин, которых можно поласкать, и он не способен во лжи найти крупицы правды. Человек подвержен страху, если он мал. Если не может коснуться головой листвы дерева, леса, звезд. Человек подвержен страху, если он свыкся с законом притяжения, законом, так же тесно связанным с нашей планетой, как курица с яйцом. На других планетах, где действуют другие законы притяжения, человеку пришлось бы заново научиться жить.

А любовь всегда остается любовью, если душа не покрылась ржавчиной. Тело, носитель любви, может меняться. Очень жаль, если оно не меняется. Но любовь остается всегда неизменной, за каким бы лицом, за какой бы парой стеклянных глаз она ни скрывалась. Это как жажда воды, жажда того, что опережает нас, рушит преграды и стремится к чему-то иному. Это твой голос, слитый с моим голосом, два голоса, отсутствие голоса, это ты и я, когда мы уже не ты и я, а когда мы в ритме барабанов доисторического времени совершаем действо вечное, как солнце.

Он любил свою жену. Когда она горько плакала из-за его измен, то у нее на шее вздувались голубые жилки, напоминающие корни, по которым он спускался глубоко к истокам созидания.

У нее была белоснежная шея, крепкое тело, светлая душа, голос, зовущий его: «Приди». И глаза, большие глаза, устремленные на него, притягательные, как моря, по которым не плавал никогда ни один корабль или плавало много кораблей — это все равно, — горящие земные глаза, затрагивающие струну в его душе, связанную со струной мира. «Я люблю тебя», — говорил он ей, и при этих тысячу раз повторяемых словах, будто по велению сердца, мир вновь становился прекрасным. И опять, как всегда, каждый вечер, как в то время, когда он еще не знал ее, тот же страх: «Придет или не придет?», такое же сердцебиение, пока наконец она не приходила, не приближалась к нему, скованная, несмотря на свою живость, темноволосая, несмотря на белизну тела. И у рук ее был привкус земли.

С ней он вновь обрел утраченную юность. С ней почувствовал снова, что мир огромен. Учеба, военная служба сузили этот мир. «Ты все больше хмелеешь, — говорила она ему. — Что же будет в конце концов с тобой?» Сначала она была его любовницей, потом стала женой, потом он узнал других женщин, но всегда продолжал любить ее, всегда, и теперь в этом чужом городе ему ее страшно не хватало.

Ах, как прекрасна жизнь, когда веришь в солнце! Ты смотришь на него, и все смотрят. Ты любишь, и все любят. Но ты ешь хлеб, и только ты ешь хлеб, а не твой ближний.

Поэтому он вступил в организацию сторонников мира. Поэтому стал депутатом. Все депутатское жалованье он отдавал организации. И делал это с легкостью. Ведь он знал, что на пустой желудок не станешь любоваться восходом солнца, а когда тебя одолевают телесные недуги, не насладишься любовью; поэтому кто-то должен бороться, пусть даже нелегкими средствами. Иначе людям грозит опасность довольствоваться суррогатами. Жить заблуждениями. Ложными надеждами. Видеть полустертую губную помаду и мечтать о ее губах. Видеть в уголках ее большого совершенного рта два пятнышка губной помады, оставшиеся там по небрежности, и жаждать ее губ, хотя никогда, никогда не удастся их поцеловать.

Его собираются убить, так что ж? Когда он услышал, что жизнь его в опасности, он не только не огорчился, но даже обрадовался. Он был уверен в одном, только в одном: он не станет мешать убийцам. Так, зная силу своих кулаков, он никогда не поднимал руки на полицейских, несмотря на их преследования. Ведь если бы он ударил человека, то уложил бы его на месте. И, как у многих сильных людей, его руки умели только ласкать.

Он встал, готовый идти на митинг.

— Вы не представляете, что творится на улице, — сказал крайне взволнованный Мацас. — Мы должны создать вокруг вас кордон из своих людей.

— Не надо, — возразил он. — Если они настоящие мужчины, пусть нападут на нас открыто.

Остальные присутствующие придерживались иного мнения. С огнем не играют. Вся полиция на стороне террористов. Надо принять действенные меры. Время героизма прошло.

— Кто говорит о героизме? Несмотря на свою наглость, они так трусливы, что не осмелятся даже подойти к нам.

— Они бесчинствуют. И никто им не мешает.

— Идемте.

Он первым направился к двери. Ответил на приветствие хозяина гостиницы, стоявшего в холле. Потом вышел на улицу. Ночь воцарилась над Нейтрополем. На противоположной стороне световая реклама чулочной фирмы ЭТАМ зажигалась и гасла в темпе учащенного сердцебиения. Его сердце билось спокойно. Он набросал предварительно свою речь. Впрочем, когда есть что сказать, нетрудно выступить. Трудно говорить, когда нечего сказать и, несмотря на это, надо говорить.

За ним следовали остальные. Он сделал им знак не отставать. Они благополучно пересекли маленькую площадь, но у входа в клуб трое молодчиков в черных свитерах набросились на него сзади. Они ударили его по голове и ранили в висок. Он услышал голос из толпы: «Позор! Что тут происходит? Как можно нападать на гостей?! Мы же культурные люди!» Опираясь на плечи тех, кто бросился ему на помощь, он вошел в клуб. И когда огромная людская волна устремилась за ним, террористы попытались проникнуть в открытые двери, вторгнуться в святилище сторонников мира. Но после упорной борьбы удалось оттеснить хулиганов и запереть изнутри железные двери. Перед домом на бойне остался только Спатопулос, и Зет долго еще думал о том, что акулы разорвали его на части.