Зеркальщик - [64]

Когда подошла очередь Эдиты, монах в растерянности замер:

— Где твоя посуда, дочь моя? Девушка пожала плечами и ответила:

— Дайте мне хотя бы кусок хлеба, это утолит самый страшный голод.

Монахиня, ставшая свидетельницей разговора, протянула Эдите большой кусок хлеба, и девушка жадно стала есть.

— И?.. — с укоризной произнес падре Туллио. — Ты что же, язычница, что христианские обычаи тебе неведомы?

Тут Эдита поспешно осенила себя крестным знамением и столь же поспешно пробормотала:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…

Старый попрошайка тем временем выхлебал свой суп, снова протянул миску монаху и извиняющимся тоном произнес: — Для девушки, ей это необходимо.

— Эй, — крикнул падре Туллио вслед Эдите, которая уже собиралась уходить. — Вот твой суп!

Дымящееся варево отдавало свеклой и вонючим жиром — такой привкус бывает от рыбьих отходов, если их долго варить. Пахло не очень аппетитно. Но все же похлебка была горячей и прогнала холод. И в то время как остальные, едва покончив с едой, разбегались в стороны подобно крысам, предпочитающим норы открытой местности, Эдита прислонилась к деревянным воротам церкви и скрестила казавшиеся теперь слишком легкими руки на груди. И внезапно до конца осознала свою жалкую судьбу. Глаза девушки наполнились слезами, и площадь со всеми находившимися на ней домами внезапно приобрела размытые очертания. Как же быть дальше?

— Во имя святой Девы Марии, — внезапно услышала Эдита позади себя голос монаха, — зачем тебе остригли волосы?

Девушка испуганно провела рукой по волосам. Она совсем забыла, что на ней теперь это позорное пятно. Эдита промолчала из страха, что от волнения снова не сможет говорить.

Падре сложил руки на животе, пристально поглядел на девушку и, поскольку Эдита не отвечала, продолжил:

— Обычно женщины расстаются с волосами только в тюрьме. Это так?

Эдита почувствовала, что попалась, и, сделав отчаянный прыжок в сторону, попыталась убежать от падре, но тот оказался проворнее. Он крепко схватил Эдиту за руку и с показной приветливостью, свойственной всем лицам духовного сана, спросил:

— Куда ты так торопишься, дитя мое? У овечек, приходящих сюда, обычно много времени. Время — это единственное, что есть у них в избытке. Так почему же ты убегаешь? Ты можешь доверить мне все, что у тебя на сердце. Я не буду судить тебя. Но если тебе нужен совет, то я не откажу.

Эдита по-прежнему молчала, а падре Туллио продолжал:

— Ты должна поверить, что мужчина моего сана, посвятивший жизнь Богу, чужой в этом мире. Разве заботился бы я тогда о беднейших из бедных? — Сделав паузу, он спросил: — Ты сбежала, я прав?

— Нет, клянусь! — поспешно выкрикнула Эдита. — Меня отпустили.

Монах в коричневой сутане кивнул, словно хотел сказать: хорошо, хорошо, я тебе верю! И, наконец, произнес:

— Ты нездешняя. Это понятно по тому, как ты говоришь. Ты с севера. Как тебя зовут?

— Эдита, — тихо ответила девушка, стянув платье на груди.

— Тебе холодно, — сказал падре. — Пойдем в тепло.

И, не обращая на девушку внимания, Туллио пошел вперед. Он был уверен, что Эдита последует за ним, и не ошибся.

Они вошли в церковь через боковую дверь с искусно обработанными стальными лентами. Высокий церковный свод был оббит деревом и снабжен стропилами — казалось, что смотришь на лежащий вверх килем корабль. Было влажно и пахло застоявшимся дымом.

Перед исповедальней, встроенной в стенную кладку бокового нефа и напоминавшей дверцами платяной шкаф, какие Эдита видела в палаццо Агнезе, монах остановился, отворил дверцу и втолкнул девушку вовнутрь, а сам зашел за перегородку в середине исповедальни.

Эдита чувствовала себя настолько измотанной и беспомощной, что не решалась перечить падре. И поскольку в исповедальне имелась только низенькая скамеечка для преклонения колен и было совершенно некуда сесть, девушка встала на колени и сложила руки.

За деревянной решеткой появилось лицо монаха, освещенное слабым светом, и Эдита воспользовалась возможностью получше разглядеть его. Подбородок падре Туллио обрамляла темная, коротко стриженная бородка, скрывающая юные черты лица. Острый нос с горбинкой ниже переносицы подтверждал венецианское происхождение монаха. И хотя Эдита не могла видеть его глаз, все равно лицо падре Туллио выражало скорее печаль, чем надежду на вечное блаженство.

Отвернувшись от девушки, падре спокойно произнес:

— Ты можешь доверить мне все, что тебя гложет, дочь моя, и если я должен исповедать тебя, то начинай, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… — Он осенил себя крестным знамением и приставил ухо к деревянной решетке, но Эдита упорно молчала.

— Ну что ж, — обратился падре к Эдите, — наверняка у тебя есть причина молчать, по если ты хочешь отпущения своих грехов, то говори. Так учит Церковь.

— Тут нечего прощать, — тихим голосом ответила Эдита. — Я не знаю за собой вины.

Монах удивленно поднял брови.

— На каждом из нас есть вина — на тебе, на мне. На всех. Эдита хотела ответить, но падре Туллио опередил ее:

— Ты, вероятно, удивляешься, что такой человек, как я, член ордена, находится вдали от своего монастыря и кормит бедняков….

— Удивляюсь? Почему я должна удивляться? Вы хороший человек, падре, и за это вас ожидает справедливая награда на небесах.