Зеркало вод - [21]

— Словом, вы… вас никогда не принимали за…

— В какой-то степени.

— Позвольте узнать ваше имя.

«Хемингуэй» только этого и ждал. Он тут же вручил мне визитную карточку, украшенную фото. Я прочел его настоящее имя — Кеннет X. Вандерфорд (заметьте себе — «X»), а далее следовало несколько фраз: «Aunque dos gotas de agua se parezcan, son distintas… Everyone in this everloving world looks a little like someone…» Иными словами: «В этой долине слез каждый человек более или менее похож на другого».

Все мы, кто любил Хемингуэя настоящего, были возмущены до глубины души. Орсон Уэллес, который тоже оказался здесь, заявил, что сейчас пойдет и отрежет этому Вандерфорду бороду.

И в самом деле, все это было пренеприятно. Друзья, случайно поселившиеся в одном пансионе с ним, натыкаясь на него среди ночи по пути в ванную, с трудом удерживались, чтобы не вскрикнуть при виде этого человека. Утром я должен был присутствовать на собрании узкого круга лиц, на котором происходит жеребьевка перед началом корриды, и встретил там лже-Эрнеста — беспечно прислонившись к легкой ограде над загоном, он с видом знатока вел спор с каким-то фермером и агентом тореро. Во второй половине дня; перед самой корридой, я снова наткнулся на него на задворках позади арены — он был в кругу почетных гостей и светских дам, которые являются сюда, чтобы придать благородство этому месту, напоминающему скотный двор, где служители готовят лошадей пикадоров, снуют взад и вперед с ведрами и вениками, иной раз заглянет сюда и матадор, чтобы поболтать и заглушить тревожное чувство страха. Заметив меня, Вандерфорд махнул мне рукой приветливо, но как бы снисходительно. Какой наглец!

Больше всего возмущался один славный малый — некогда он послужил Хемингуэю прототипом содержателя отеля в его романе «И восходит солнце». Писатель помог этому человеку в трудную минуту — сразу после разгрома республиканцев, — и он остался на всю жизнь другом писателя, неизменно сопровождал его на всех состязаниях.

Постепенно я узнал историю лже-Эрнеста. Она была довольно простая. Вандерфорд; американец, жил в Мадриде на довольно скромные доходы. Он страстно увлекался боем быков.

Однажды он отпустил бороду, и его стали принимать за Хемингуэя. Он усмотрел в этом выгоду для себя. Ничего собой не представляя, он вдруг стал знаменитостью. Случалось даже, у него просили автограф. И вот Хемингуэй умер. Но у лже-Эрнеста вовсе не было желания снова превратиться в Кеннета X. Вандерфорда.

На следующий год я опять приехал в Памплону. Вандерфорд тоже, и, разумеется, он по-прежнему был с бородой, по-прежнему — двойник великого писателя. И вот какую любопытную вещь я обнаружил: поскольку настоящий Хемингуэй умер — ушел безвозвратно, — многие готовы были искать утешения в этой мистификации. Я и сам не раз пропускал с Вандерфордом стаканчик. Разговоры о том, чтобы обрезать ему бороду, прекратились.

Однажды, когда мы с ним шли по улице, ажан при виде его взял под козырек. Вандерфорд подошел, чтобы пожать ему руку. И тут полицейский сказал:

— Ну и врут же газетчики! Подумать только, писали, что вас нет в живых!

Но самым удивительным было то, что произошло с «содержателем отеля». Этот достойнейший человек, тонкий и душевный, для которого Эрнест был другом и божеством, перестал ненавидеть Вандерфорда и даже сблизился с ним, нередко доставал ему билеты на корриду. Мне думается, он так любил Хемингуэя, что общаться с Вандерфордом, пусть даже это был двойник великого писателя, поскольку настоящий писатель уже никогда больше не явится сюда на праздник святого Фермина, было для него еще одной данью старой дружбе, а также робкой и наивной попыткой опровергнуть смерть.

Перевод Л. Завьяловой.

Дамская рубрика* [16]

На улице Клери, в самом центре газетного квартала, я встречаю своего друга Луи Рейнье, и событие это нужно непременно отпраздновать. Мы видимся с Рейнье почти ежедневно и каждый раз отмечаем нашу встречу. Обычно мы заходим в бистро, которое славится среди знатоков своим сансерром[17]. Но сегодня жарко, и лучше взять пива. Мы уже допиваем наши кружки, когда к стойке подходит маленький сгорбленный старикашка. Рейнье подталкивает меня локтем:

— Знаешь его?

— Нет.

И тогда, явно рассчитывая удивить меня, Рейнье говорит:

— Это он подписывается Фрине и ведет светскую хронику в «Ви голуаз».

Мы наблюдаем, как Фрине выпивает стаканчик красного и удаляется семенящей походкой. Я заказываю еще по кружке.

— Надо же, Фрине… — повторяет Рейнье, ухмыляясь.

А во мне просыпаются… угрызения совести, да, иначе это не назовешь — пробуждаются воспоминания, тягостные и неотвязные. Сейчас, в разгаре лета, когда люди задыхаются на улице и в помещениях, жизнь в городе замирает, повседневная реальность гнетет нас меньше, чем обычно, и неожиданно, словно полуденный мираж, возникают тени прошлого. И ты невольно поддаешься грусти, проникаешься горечью и вынужден признать, что с прошлого лета в твоей жизни ничего не изменилось и ты все так же потягиваешь свое пиво.

Короче говоря, этот старикашка, вынужденный обманывать стольких подписчиков, этот несчастный — ведь хочется не только выжить, но и позволить себе иной раз маленькое удовольствие вроде стаканчика красного, — этот неудачник, которому раз в неделю благодаря псевдониму удается чудодейственным образом превращаться в воображении тысяч мечтателей в существо загадочное, чувственное и порочное, сочетающее античное бесстыдство с парижской фривольностью, этот хитроумный поденщик напомнил мне вдруг Галабера.