Зеркало смерти, или Венецианская мозаика - [31]

Это был неотразимый аргумент. Если она может сделать что-то, чтобы помочь мастерам, она сделает это. Если дела стекловарни наладятся, то даже Роберто со временем придется признать ее полезность и забыть о неудачном знакомстве. Более того, Леонора понимала: если она откажет Аделино, какой с нее толк? Зачем ему лишний работник, к тому же новичок?

Придется стать фунтом мяса.

— А у меня есть выбор?

В ответ Аделино обернулся к миланцам:

— Она согласна. Можете начинать.

Кьяра и Семи с легким удивлением оторвались от флипчарта. Они не сомневались в ответе Леоноры.

Аделино наконец-то остался один. После долгой дискуссии с рекламщиками у него разболелась голова. В битве за хороший вкус им пришлось пойти на некоторые уступки Леоноре. Он посмотрел на экран своего старенького монитора, на портрет десятилетнего Коррадино, и обратился к давно умершему мальчику:

— Что ты сможешь сделать для меня, Коррадино?

Он опомнился и повернулся к окну. Флипчарт уехал в Милан, поэтому теперь он мог беспрепятственно смотреть на море. Аделино был похож на средневекового купца, надеющегося, что его корабли благополучно доберутся до гавани.

ГЛАВА 12 СОН КОРОЛЯ

Коррадино схватился за тяжелую бархатную портьеру и почувствовал, как вспотевшие пальцы оставили на ткани мокрые пятна. Страх был так ощутим, что внутри у него все похолодело, в голове царила сумятица, и он едва мог вспомнить, что должен сказать.

— Маэстро Доменико?

Наконец-то он вспомнил имя, которое в последний месяц он твердил, как слова катехизиса.

После встречи с Дюпаркмье он вернулся к работе и пытался жить, как раньше. Однако спокойствие оставило его, кажется, навсегда. Он постоянно прокручивал в голове тот разговор, вспоминал каждое слово, каждый взгляд, каждый нюанс. Несколько дней он жил в страхе и волнении, ожидая распоряжений маэстро Доменико. Во снах это имя обретало форму, превращалось в жуткую тень, снимавшую маску, под которой оказывалось разлагающееся лицо дяди Уголино. Он смертельно боялся, что Десятка узнает о его тайном свидании и станет за ним охотиться. Коррадино даже подумывал выдать француза Совету. На следующую встречу он мог взять с собой агента, и тогда Дюпаркмье арестовали бы, а он зарекомендовал бы себя как преданный гражданин Республики. От этого поступка его удерживали три соображения.

Во-первых, он испытывал природное отвращение к таким вещам. Он не хотел уподобляться своему дяде и писать донос на другого человека. Ему давно казалось странным, что в «Божественной комедии» Данте — книге, которую он читал, словно Библию, — злополучного предателя, мучавшегося в Аду, звали Уголино, как и его любимого покойного дядю. Сейчас он увидел, каким пророческим оказалось совпадение — дядя носил то же имя, что и несчастный флорентиец.

Ибо мой дядя оказался худшим из предателей: он предал собственную семью.

Государственная измена в сравнении с этим казалась мелким грехом. И это навело Коррадино на следующее соображение.

В его голове звучали слова Дюпаркмье: «Что вы должны своей Республике? Ваша страна поработила вас».

Он говорил правду. Коррадино любил работу, жил ею, но знал, что только благодаря таланту остается в живых. Если по какой-либо причине он не сможет больше трудиться, его не станет. И хорошо, если его одного.

«Ваша страна… отняла у вас семью. Почти всю семью». Вот это «почти» и было тем, что остановило его от выдачи Дюпаркмье. Его третьим соображением.

Леонора.

Дни ожидания превратились в недели, и Коррадино спрашивал себя: уж не приснилось ли ему все это? Ему страшно хотелось выяснить побольше о плане француза. Получится ли начать жизнь за морем вместе с Леонорой? После смерти матери он любил ее больше всех на свете.

По истечении нескольких недель его страхи ослабли. Теперь он чувствовал неодолимую потребность встретиться с Дюпаркмье. Придет ли когда-нибудь приглашение? Может, француза предали — скажем, Бачча — и сейчас пытают? Может, он умирает или уже умер?

Накануне с ним наконец связались. Джакомо с видом человека, который ничего не знает, кроме того, что велено сказать, передал ему, что в полдень следующего дня Коррадино должен встретиться с маэстро Доменико из Старого театра. Коррадино удалось небрежно кивнуть, хотя внутри его все перевернулось. Он извинился, вышел на улицу, и его вырвало в канал.

Из лабиринта лестниц и коридоров Teatro Vecchio[50] он выбрался к бархатной портьере. Что за ней, он не знал, и только тут понял, что стоит войти — и дороги назад уже не будет.

Или надо уходить, пока не поздно.

Хриплым, точно у вороны, голосом он назвал свое имя. Тишина. С чувством разочарования и одновременно облегчения Коррадино подумал, что там никого нет. И тут из-за портьеры раздался голос со знакомым акцентом.

— Sì. Entrate.[51]

Коррадино дрожащей рукой отодвинул тяжелую ткань и шагнул, не зная куда. Словно Данте из книги — книги отца, — он вышел на новую тропу с новым провожатым, «земную жизнь пройдя до половины». Он не знал, куда приведет эта дорога, не знал и того, кто ведет его.

— Значит, вы пришли, Коррадино.

Ответ замер у Коррадино на губах. Он не видел, кто говорит, видел только зрелище внизу.