Зеркало. Избранная проза - [26]

Михновский вынул бумажник.

— Я вам буду очень благодарен.

Глаза служащего стали хитрыми и круглыми…

Михновский остановился перед подъездом. Никогда еще он не бывал в таком отеле. Ему стало страшно. Глупости, он одет прилично. Не надо смущаться. Он только спросит, живет ли она еще здесь. Больше ничего.

Он толкнул вертящуюся дверь. Швейцар низко поклонился.

— Мадам принимает.

…Все произошло так быстро. Мальчик в голубой куртке распахнул дверь лифта. Михновский хотел объяснить, что это недоразумение, что он зайдет в другой раз, но лифт уже остановился. Но лакей, ждавший в коридоре, уже подводил его к лакированной двери.

Из-за двери донесся знакомый гортанный голос:

— Ах так… Я тебе этого не прощу!.. Войдите.

Дверь как-то слишком широко распахнулась. Огромная комната. Всюду цветы. На одном из окон опущены шторы. Бледный дневной свет странно и неприятно смешивается со светом хрустальной люстры. У камина, глядя в огонь, стоит молодой человек, бросивший в тот вечер цветы на сцену. Теперь он в форме французского офицера.

На диване, среди подушек, румынка. На ней широкое желтое платье. Она поднимает на Михновского подведенные веселые глаза. Молча смотрит на него, словно что-то соображает. Вдруг протягивает руки вперед знакомым движением, как птица, собирающаяся лететь, вскакивает, почти бежит к нему навстречу.

— Вы! Наконец-то!

Как во сне целует он ее протянутую узкую руку. Он близок к обмороку.

— Я позволил себе… Простите…

Но она перебивает его.

— Как я рада, что вы пришли. Я так давно вас жду.

«Это недоразумение. Она принимает меня за другого. Надо объяснить…»

— Садитесь сюда, на диван. Поближе.

Она устраивается среди пестрых подушек, подбирает тонкие ноги в желтых чулках.

— Ах, как я рада.

Она, покачиваясь, заглядывает ему в лицо.

Он видит совсем близко ее глаза и снова, как тогда в театре, этот взгляд подступает к его сердцу, и ему трудно дышать. Она протягивает ему портсигар, сама зажигает спичку.

Мне холодно. Дайте мне шаль.

Он встает, берет с кресла шелковую шаль, пахнущую сладко и душно, и накидывает ей на плечи. Она поднимает длинные накрашенные ресницы, смотрит на него снизу вверх.

— Какой вы большой. Вы, должно быть, очень сильный.

Офицер вдруг отходит от камина.

— Надо велеть принести еще дров, — говорит он.

Она оглядывается.

— Как? Вы все еще здесь? Простите, я думала, что вы ушли. Вы, кажется, незнакомы?

Михновский жмет руку офицеру.

— Вы русский?

— Да.

— И офицер?

— Да, я служил…

— Ах, нет. Пожалуйста, без военных разговоров.

Она холодно через плечо смотрит на офицера.

— Ведь вы, кажется, их тоже не любите, — подчеркнуто говорит она, потом, улыбаясь, переводит взгляд на Михновского. — Посмотрите, Марсель. Он гораздо выше вас.

— Вы правы, — соглашается офицер.

Михновский снова сидит рядом с ней.

— Я видел вас на сцене…

Она кладет свою узкую ладонь на его руку.

— Оставьте. Я прежде всего женщина, а не артистка. И я так рада, что вы пришли. Так мы обедаем сегодня вместе? Приезжайте за мной в восемь. Я свободна весь вечер. Мы покутим… Весной так хочется безумств, — полунасмешливо, полумечтательно говорит она.

Надо благодарить или нет? Ища помощи, он оглядывается на офицера. У офицера бледное, расстроенное лицо.

«Что с ним? — смутно думает Михновский, — ведь все так хорошо».

— Теперь идите. Я знаю, у вас дела. Приезжайте в восемь.

Она доводит его до двери. Он снова целует ее пальцы, вдыхая душный запах ее духов.

— Но помните, вы обещаете вести себя…

— Да, да разве я могу посметь…

Она смеется возбужденно, заглушая его слова, поднимается на ноги, шепчет ему на ухо.

— Да идите же, наконец! — и снова смеется, качая головой. — До вечера.

Дома его ждал Орлов.

— Ну как? Ты был на заводе?

— Ах, нет. Я не ездил. Послушай, одолжи мне смокинг. Я обедаю с одной дамой. Как ты думаешь, пятисот франков хватит? Посоветуй, куда ее везти?

Смокинг оказался ему не по росту — короткий и узкий в плечах. Длинные руки Михновского вылезали из рукавов.

— Нет, сними, в пиджаке приличнее. Скажешь, что не успел переодеться. Оставь, очень хорошо. Она не заметит. И это все пустяки.

В половине восьмого Михновский сидел уже в такси. Кажется, надо привезти цветы? А может быть, не надо? Нет, с цветами как-то удобнее.

Кокетливая продавщица грациозно вынимала из хрустальной вазы свежие красные розы. Глядя на розы, Михновский вдруг почему-то ясно вспомнил тот вечер, когда он бросил перевод, и то, как он думал о смерти и как почувствовал, что умирать еще рано, что что-то еще будет в его жизни. Это «что-то» и есть то, что произойдет сейчас. Да, только для этого он жил все эти годы.

…Открыла горничная.

— Мадам уехала.

— Как?.. Куда?..

Горничная чуть-чуть улыбнулась.

— Я не знаю. Мадам никогда не говорит мне, куда едет.

В автомобиле он вспомнил, что надо было оставить розы. Оставить? Зачем? Не все ли равно.

Автомобиль остановился. Михновский долго смотрел на счетчик, не понимая, сколько платить. Он все еще держал розы в руках. Они мешали ему, и он бросил их на мостовую.

Орлов удивленно поднял глаза от газеты.

— Что так скоро? Видно, и смокинг не помог…

Михновский только молча махнул рукой.

Девять часов утра… Половина десятого… Десять… Михновский доходит до угла и поворачивает обратно. Еще рано, она еще спит. Половина одиннадцатого… Одиннадцать. Теперь можно. Наверно, встала.