Зеркало для Марины - [2]

Помню, когда падал, я жал на тормоз. И вроде бы даже загнал педаль в пол. Но потом подушка безопасности выпрыгнула в лицо и я провалился в темноту.

— Пап! Проснись! — голос Марины вытаскивал из сна, приятного, воскресного сна, когда ты уверен в том, что можешь спать хоть до обеда. — Давай, просыпайся!

— Ну что? Дай поспать, а, — буркнул я.

— Папа, кукла потерялась.

— Какая еще… — я попытался отвернуться, хотя чувствовал, сон улетает, а значит, день начался, заботы уже здесь и началось все с чертовой куклы.

— Ася — вчера со мной спать легла, а сегодня потерялась! — ворчливый голос дочери поутру почти всегда вызывал смех — такая мелкая, а бурчит как старушка.

— Мариночка, это ты потерялась, а не кукла, — сказал я сквозь сон. И тут же сознание начало возвращаться. Все встало на свои места — парк, серое лицо жены, серые стены отдела полиции. И буква М, громадная, светит посреди моста.

Я попытался занырнуть в сон глубже, спрашивал Марину еще о чем-то, и она даже ответила, но все было скрыто. В конце она заплакала, поняв, что я не буду искать ее Асю, заплакала так, как плачут девочки ее возраста — навзрыд, понимая, что горе их никогда не будет избыто. Слезы — ужасно холодные — капали на лицо, руки и, кажется, проникали даже за шиворот.

— Проснись, просыпайся уже! — резкий толчок кулачка дочери и леденящие слезы сделали свое дело — я очнулся. Машина шла ко дну. Сквозь треснувшее стекло пробивались струйки холодной воды. Подушка безопасности сникла, и я мог двигаться. Пальцы схватились за рычажок.

Зачем? Выплыву — и что дальше?

Лобовое стекло хрустнуло и чуть вдавилось внутрь. Машину мягко толкнуло — очевидно, встала на дно. Сзади что-то зашипело — не выдержали стекла, вода фонтаном начала влетать в салон. Брызги холодили затылок, но было терпимо. Вполне терпимо, если знать, что ждет снаружи. Точнее — кто. Еще точнее — не ждет. Никто меня не ждет. Не вижу смысла. В темноте, уцепившись за руль, я ждал смерти.

В последний момент меня подвело — и выручило — тело. Именно тело не захотело умирать, когда сознание ослабло. Пальцы схватились за рычажок двери, легкие набрали воздуха. Страха не было. Мозг выключился и наблюдал действия желающего выжить.

Те, кто говорил, что в смерти нас ждет светящийся тоннель, ошибались. Холод. Меня встречал холод. Ледяная стужа пробиралась в мышцы, а потом лезла в вены и кости. Не было никакого света — темень и холод, да пронзительный лед под кожей. Помню, руки сделали несколько движений. А потом все затихло.

2

Беленый потолок в трещинах не напоминал ни ад, ни рай. Больница. Шарканье ног вдали, разговоры вполголоса, крики хозяйственных женщин — медсестры, наверняка, медсестры — и сопенье людей поблизости.

Я был уверен, нет, я знал, что там, до пробуждения, слышал какую-то фразу Марины, вроде бы «жду». А потом, во тьме, позабыл ее. Сейчас сознание, ободранное о ледяную гущу воды, возвращало все — темнота, холод, отчаяние, смирение и голос дочери.

— Я тоже жду, — шепнул я в больничную пустоту.

— Очнулся? — голос шел слева. Я чуть шевельнул головой. Удалось с трудом — в мышцах тут же начало стрелять и колоть. — Вижу, очнулся. Сейчас забор крови, а потом придут — побеседуют.

В голосе невидимой женщины сквозила злоба и издевка — из тех, что пропитывают человека насквозь, не вытравляясь даже возрастом. Она ненавидит таких, как я. Каких? Я не видел ее, но она будто стояла перед глазами — повыше меня, на голове сбитая косынка. Ей за сорок. Двое детей выходят в коридор навстречу ей, а она волочит пакеты из ближайшего «Магнита».

Откуда я знал? Просто образ. Чем-то похож на образы, что порой приходили на работе — когда пытаешься увидеть, как поведет себя сплав под предельной нагрузкой.

Звуки ног ушли прочь. Не знаю, сколько прошло времени, когда она вернулась. Теперь голос звучал без издевки, но все так же угрюмо.

— Забор крови, — буркнула она. Раздался скрежет стула — оказывается, он был рядом, ждал посетителей, которых у меня быть не могло. — Левую руку вытяните.

Я буквально мог проследить за тем, как мозг отдает указание руке (которая из вас левая?) и сигнал проскальзывает по нейронным сочленениям. Рука шевельнулась, чуть приподнялась.

— Больной, быстрее, — нетерпеливый окрик, дернула меня за ладонь. — Кроме вас еще… люди есть.

Почему она так сказала? Почему выпятила «людей»? В руку резко, с кожаным хрустом, вонзилась игла. Чуть позже игла покинула скважину. Прохлада и шершавость приложенной ваты.

— Все, — шорох ткани, звон стекла, снова шорох. Скрежет металлических ножек стула. Она уходила, унося мою кровь, а я оставался, зная всю ее жизнь — от прошлого до будущего, которое вскоре, через два года, должно прерваться бывшим мужем, который зайдет в гости. От жуткого, обескураживающего внезапностью, никак не желанного знания, я отключился.

Очнулся ночью. Боль и напряжение, которые пронизывали тело раньше, отступили. Сумрачные тени лежали на стенах. Фонарь забрасывал внутрь палаты розово-желтый свет. Я приподнялся. Рядом сопели завернутые в одеяла люди. Двое справа, один слева.

Дверь в палату распахнута настежь. Где-то в коридоре прятался еще один источник света. Наверное, дежурный пост. Медсестра спит или сонно уставилась в переносной телевизор с шипящими полосками на экране. Сериал на телеканале «Россия-два». Вспомнилась ворчливая женщина, воткнувшая иглу мне в руку. Металл под кожей и жесткая хватка опытных пальцев. И…