Зеркальная комната - [56]

Но тут сон начал одолевать меня, я опустил жалюзи — пусть все думают, что никого нет дома, — и устроился в качалке, положив ноги на табурет.

И сразу же словно провалился куда-то — видимо, заснул. Посмотрев на часы буквально через мгновение, я обнаружил, что прошло полчаса.

Когда я поднимал жалюзи над стеклянной дверью на террасу (мы обычно пользуемся ею потому, что задняя, мрачная и отсыревшая, выходит в заросший сорняками двор), веревка вдруг оборвалась, и они упали с треском, похожим на автоматную очередь.

Впечатление было такое, будто кто-то нарочно надо мной подшутил. Разве я сам не хотел одиночества? Разве я не твердил, что мне ничего от внешнего мира не надо: ни людей, ни пейзажей, даже пищи? А раз так, зачем мне дверь?

Оставалась еще задняя дверь, но, если бы я вышел через нее, пришлось бы обходить весь дом вокруг, чтобы принести дров, или лезть в окно первого этажа.

Позвонить плотнику («Алло, сеньор Себастьа? Ну, что новенького?») нельзя до понедельника. А там тоже неизвестно, скоро ли он меня вызволит.

Впрочем, еще не все потеряно, если только вдруг не окажется, что и задняя дверь (она закрывается снаружи) тоже не захочет открыться и жалюзи опустятся перед моим носом на каждом окне, лишь только подойду. Тогда поднимусь на верхний этаж, чтобы оттуда выбраться на крышу галереи и спрыгнуть вниз. Если и тут окна не откроются, брошусь к телефону позвать кого-нибудь на помощь (и не услышу ничего, кроме радио, нагло и насмешливо орущего мне в ухо). Если все сложится именно так, я смиренно приму свою участь и попытаюсь как-нибудь выжить, сначала опустошив холодильник, потом кладовую, а там, недели через три-четыре, спущусь в подвал и начну охотиться на крыс, а они на меня, незваного пришельца, чужака в доме, где они привыкли хозяйничать, и кончится тем, что крысы набросятся на меня и сожрут…

Небо еще больше нахмурилось, входная дверь забаррикадирована, и до завтра мне не выбраться. Семья от меня за восемьсот километров, вот уже восемь с лишним дней я сплю и обедаю один и практически ни с кем не общаюсь, но одиночество не давит, может быть, потому, что знаю: оно «не настоящее», ведь я не одинок и — если Богу будет угодно — никогда не стану одиноким. Вот так же мультимиллионер, выходя на прогулку без единой монеты в кошельке, при всем желании не может вообразить себя нищим, не может сказать, будто несчастен оттого, что у него ни гроша в кармане, и вряд ли посмеет сказать настоящим нищим: «Вот видите, у меня ни гроша, а я не унываю».

Не помню, где я прочел такую фразу: «Одинок не тот, у кого нет близких, и даже не тот, кого никто не любит; одинок тот, кто не любит сам». Возможно, это изречение из календаря, ведь его страницы обычно изобилуют мудрыми мыслями подобного рода. Хотя даже такая мелочь, как календарный листок, может дать некоторые полезные сведения, как-то: дата, время восхода и захода солнца, фаза луны, день недели, имена святых, которых положено чтить в этот день, и лаконичное изречение.

Итак, если верить автору календарного изречения, я не должен чувствовать себя одиноким, одиноким по-настоящему, трагически одиноким, всеми покинутым. И не только потому, что люблю — может, и не так, как следовало бы, может, меньше, чем должен. Я люблю Бога, родину, люблю весь свет, семью, которая осталась в Женеве, родных, живых и покойных, сеньора Вальдеавельяно, коллег по работе, писателей, хороших и даже плохих. Я не одинок еще и потому, что многие любят меня — тут пришлось бы повторить весь длинный список (включая и сеньора Вальдеавельяно).

За всю жизнь я всего один раз почувствовал себя по-настоящему одиноким. Мне было двадцать три года, родители умерли, сестры обзавелись семьями. Они всегда были мне рады (и я подолгу гостил у них), но не могли заменить мне мать. К тому же сестры были до того поглощены заботами о многочисленном потомстве, что я уже не воспринимал их как сестер. С Аделой мы еще не познакомились, я жил один в старой барселонской квартире — один в целом свете, — недавно приобретенная специальность была мне не по душе, написать ничего путного я еще не успел, если не считать стихов, вроде тех, что сочинил фабрикант из Сабаделя; отношения с верой были сложные. Словом, мне казалось, это и есть одиночество. Но, по правде говоря, всего на мгновенье (в каком-то моем романе это описано) я почувствовал, чем было бы для меня истинное одиночество. Как-то раз во время мессы я попытался убедить себя, что все происходящее — иллюзия, обман, что в алтаре нет НИКОГО, что после смерти нас всех ожидает НИЧТО, исчезновение, конец, — и тут я содрогнулся, ощутив холод истинного одиночества, без бога, без моих покойных, которые в этот момент, казалось, умерли окончательно и непоправимо; я содрогнулся, как перед входом в ледяную бездонную пещеру. Но шаг в пропасть я не сделал. Меня спасло и вернуло к жизни появление Аделы.

Готов поклясться, что никогда с тех пор я не чувствовал и не почувствую себя одиноким. Возможно, эта пресловутая депрессия была последним испытанием, запоздалым искушением, последним напоминанием о леденящем дыхании пещеры, куда я чуть не вошел, поверив, что и вправду одинок, что безвозвратно потерял сам себя, лишился себя навсегда.