Зеркальная комната - [45]
Пока ты моешь (или пачкаешь) руки в туалете, они настойчиво прочищают горло, откашливаются, причем все как один, старые и молодые, дружным хором; наверное, женщины в своем туалете производят ту же операцию.
Думаю, это старая традиция, необходимая для поддержания здоровья или для того, чтобы успешно говорить на китайском языке — произносить сильные мелодичные звуки, придающие словам то или иное значение в зависимости от высоты тона.
Однако я подозреваю, что главная цель странной гигиенической процедуры — помочь несчастным китайцам избавиться от палок и закорючек, застревающих в горле после того, как человек произнесет слово, записанное замысловатыми иероглифами.
Что ж, может, среди моих коллег-переводчиков, попавших в комфортабельное рабство к нашей международной конторе, — арабов, французов, англичан, китайцев или русских — есть еще один писатель-неудачник.
Однако большинство (кроме разве украинцев), работая в ВСА, переводят на свой родной язык, обрабатывают его, обогащают (точно следуя девизу «limpia, fija y da esplendor»[34]) и, возможно, находят в этом удовлетворение. Для меня же переводить на испанский — напряжение душевных сил, мучительное раздвоение личности, не говоря уже о том, что для любого каталонца испанский долгое время был «официальным», силой навязанным языком, угрожавшим самому существованию родного языка.
Наверное, многие сотрудники, например французы, с раздражением, если не с презрением смотрят на «испанского» переводчика, который у себя в стране пишет на patois[35].
Многие мои соотечественники, возвратясь из дальних странствий, рассказывали, что их всегда в любой стране принимали очень радушно. Мне в этом отношении не повезло. Думаю, каталонец может вызвать за границей лишь легкое раздражение. Конечно, любой иностранец знает пару слов по-испански, по крайней мере «Olé, Buenosss diasss, Buenasss nochesss»[36], а здесь вдруг выясняется, что ты говоришь по-каталонски, на «никому не известном и не нужном языке».
Франция всегда стремилась к централизации власти, а потому была и остается «страной-языкоубийцей» (она погубила восточные диалекты каталонского, провансальский, баскский, бретонский, диалект Эльзаса et j’en passe[37]), и вполне естественно, что каталонский язык Пиренейского полуострова, живой и невредимый, выглядит здесь словно призрак, грозно вопрошающий: «Что сталось с моим братом?»
Признаюсь, я ожидал большего внимания со стороны швейцарцев. В этой стране уживаются несколько языков, а потому и люди здесь, казалось бы, должны быть терпимее к малым народам и наречиям. Может, кто-нибудь из местных жителей относится к нашим проблемам сочувственно, но среди немногих женевцев, с которыми мне выпало общаться, я таких, увы, не встречал.
Впрочем, эти самые женевцы чуть больше ста лет назад считались французами, и говорят они по-французски (не замечая, что их французский, с точки зрения парижан, — тот же patois). Поэтому здесь то и дело приходится слышать: «Каталонский? Этого еще недоставало! Как будто мало в мире языков!»
Или: «Учишь-учишь испанский, а приезжаешь туда, и эти каталонцы заявляют — надо, видите ли, говорить Жирона, а не Херона!» (А ведь швейцарцам куда легче произносить Жирона, чем мучиться с испанским гортанным «х».)
Нечто подобное пришлось услышать и нам с Аделой. Однажды мы отправились в местный приход — cure[38], — где встретили…
(Однако, кажется, пора завтракать. Или сначала рассказать до конца эту историю? Если бы вместо проклятого дождя сейчас светило солнце, я тут же отправился бы в сад, чтобы выпить виски на свежем воздухе.)
Итак, тогда мы только переехали в Женеву и сразу открыли для себя эту церковь, вернее, две — католическую и протестантскую, располагавшиеся в крошечных деревянных строениях, почти хижинах, стоявших метрах в двухстах одна от другой на очаровательной зеленой лужайке. Нам вдруг показалось, что мы находимся в колонии, куда прибыли миссионеры. Викарий и приходский священник, одетые в белое с головы до ног, встречали прихожан у входа в церковь, словно радушные хозяева. Нас тоже приняли любезно и сердечно.
Царившая здесь атмосфера воодушевляла (хотя и не вызывала религиозного восторга), поэтому мы с женой решили посещать приход раз в неделю, думая таким образом лучше понять новую для нас страну.
Однако в первый день швейцарцев в церкви почти не оказалось. Кроме профессора Женевского университета, жены какого-то врача (во время мессы эта дама играла на гитаре), смешанной семейной пары (жена — католичка, муж — протестант), все остальные были иностранцы: девушка из Голландии, итальянка, увлекавшаяся спиритизмом, ее соотечественник, который, правда, собирался принять швейцарское подданство, и мы с Аделой. В самое первое воскресенье нас приняли за ирландцев: голубоглазая чета с шестью детьми, тоже голубоглазыми и белокурыми, — ясное дело, ирландцы!
В следующий раз мы поспешили признаться, что не имеем никакого отношения к Ирландии. «Мы каталонцы». — «А, испанцы?» — «Да нет же, каталонцы». — «Понятно, в общем, испанцы». Это признание сильно повредило нам в глазах прихожан, хотя мы все же оставались для них сынами страны, подарившей миру Дон Кихота, корриду и фламенко.
Если бы у каждого человека был световой датчик, то, глядя на Землю с неба, можно было бы увидеть, что с некоторыми людьми мы почему-то все время пересекаемся… Тесс и Гус живут каждый своей жизнью. Они и не подозревают, что уже столько лет ходят рядом друг с другом. Кажется, еще доля секунды — и долгожданная встреча состоится, но судьба снова рвет планы в клочья… Неужели она просто забавляется, играя жизнями людей, и Тесс и Гус так никогда и не встретятся?
События в книге происходят в 80-х годах прошлого столетия, в эпоху, когда Советский цирк по праву считался лучшим в мире. Когда цирковое искусство было любимо и уважаемо, овеяно романтикой путешествий, окружено магией загадочности. В то время цирковые традиции были незыблемыми, манежи опилочными, а люди цирка считались единой семьёй. Вот в этот таинственный мир неожиданно для себя и попадает главный герой повести «Сердце в опилках» Пашка Жарких. Он пришёл сюда, как ему казалось ненадолго, но остался навсегда…В книге ярко и правдиво описываются характеры участников повествования, быт и условия, в которых они жили и трудились, их взаимоотношения, желания и эмоции.
Светлая и задумчивая книга новелл. Каждая страница – как осенний лист. Яркие, живые образы открывают читателю трепетную суть человеческой души…«…Мир неожиданно подарил новые краски, незнакомые ощущения. Извилистые улочки, кривоколенные переулки старой Москвы закружили, заплутали, захороводили в этой Осени. Зашуршали выщербленные тротуары порыжевшей листвой. Парки чистыми блокнотами распахнули свои объятия. Падающие листья смешались с исписанными листами…»Кулаков Владимир Александрович – жонглёр, заслуженный артист России.
Ольга Брейнингер родилась в Казахстане в 1987 году. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького и магистратуру Оксфордского университета. Живет в Бостоне (США), пишет докторскую диссертацию и преподает в Гарвардском университете. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новое Литературное обозрение». Дебютный роман «В Советском Союзе не было аддерола» вызвал горячие споры и попал в лонг-листы премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга».Героиня романа – молодая женщина родом из СССР, докторант Гарварда, – участвует в «эксперименте века» по программированию личности.
Действие книги известного болгарского прозаика Кирилла Апостолова развивается неторопливо, многопланово. Внимание автора сосредоточено на воссоздании жизни Болгарии шестидесятых годов, когда и в нашей стране, и в братских странах, строящих социализм, наметились черты перестройки.Проблемы, исследуемые писателем, актуальны и сейчас: это и способы управления социалистическим хозяйством, и роль председателя в сельском трудовом коллективе, и поиски нового подхода к решению нравственных проблем.Природа в произведениях К. Апостолова — не пейзажный фон, а та материя, из которой произрастают люди, из которой они черпают силу и красоту.