Зеркала - [23]

Я был совсем еще мальчиком, когда влюбился в Ханан. Мне нравились белизна ее кожи, голубые глаза и нежный голос. В ночи рамадана — лучшую пору для подростков — мальчики и девочки с фонарями в руках выходят на улицу. Разглядывая при их свете друг друга, мы пели праздничные песни. Тут-то и распускались нежные бутоны первой любви. Свои робкие чувства мы выражали взглядами и улыбками, да старанием оказаться самым проворным в игре и наиболее искусным в пении. Однако, когда Ханан исполнилось двенадцать лет, мать запретила ей не только выходить на улицу, но и посещать школу. В их семье считали, что образование и профессия нужны только бедным людям, и даже Сулейман бросил школу, не получив и начального образования.

Когда моя любимая перестала появляться на улице, чувства мои разгорелись еще жарче, и единственным у меня желанием было видеть ее. Порой украдкой Ханан выглядывала из окна. По вечерам с крыш своих домов мы подавали друг другу знаки, зажигая спички. Потом на помощь нам пришла ее служанка, передававшая Ханан приветы от меня и цветы. Я был безмерно счастлив, но мне этого было мало, я мечтал увидеть ее. Жил в постоянном волнении, на грани между радостью и отчаянием. И вот однажды к нам в дом вдруг пожаловала мать Ханан. Обычно она не ходила ни к кому, и ее никто не посещал. Мать Ханан — на это была способна только женщина ее склада — предложила, чтобы мы поженились!

Предложение застало всех в доме врасплох. Матери Ханан было сказано, что для нас это, конечно, большая честь, но ведь жениху и невесте нет еще и тринадцати лет. Тогда она в раздражении стукнула палкой по полу и с презрением заявила, что иногда браки заключаются между детьми и в раннем детстве.

— Но ведь он не кончил даже начальной школы. Ему предстоит еще учиться и учиться… — возразили ей на это мои родители.

— Моя дочь богата, и вашему сыну не потребуются ни аттестат, ни должность, — надменно заявила мать Ханан.

— Однако учиться необходимо, и без профессии в жизни не проживешь.

— Ерунда, — отпарировала она.

— У него нет и не предвидится никакого капитала, и полагаем, он не захочет быть просто мужем при богатой жене.

— Так что же тогда делать? — спросила она резко.

— Ничего другого не остается. Нужно подождать, пока он закончит учебу, — заявили ей мои родители.

— И как долго ждать?

— По меньшей мере лет десять.

— Вы отказываетесь от своего счастья! — воскликнула мать Ханан и, в гневе поднявшись, покинула наш дом. Мне был учинен допрос с целью выяснить тайные причины, скрывающиеся за таким странным визитом. Я не сумел ответить ничего путного. Однако не сомневался, что сумасшедшая мать разгадала тайну Ханан и решила на свой манер устроить счастье дочери. Она и мысли не допускала, что ее предложение будет отвергнуто, вот почему отказ моих родителей так потряс мать Ханан. Я собирался извиниться перед Ханан и искренне все ей объяснить, но увидеть ее мне не удавалось — она перестала появляться в окне. Ее служанка тоже больше не приходила. И вот однажды, вернувшись из школы, я узнал, что семейство Мустафа, покинув свой дом, уехало неизвестно куда. Впервые в жизни довелось мне тогда узнать горечь разлуки и утраты. Однако же от этого я не умер и даже не заболел. Со временем острота чувства притупилась, и оно сохранилось в моей душе приятным воспоминанием, утратившим былую боль.

Вплоть до мая 1969 года, до нашей случайной встречи в Александрии, уже пожилыми людьми, я ни разу не видел Ханан. О ее брате Сулеймане я слышал только от Гаафара Халиля, который встретился с ним как-то в киностудии «Мыср». Сулейман был танцовщиком, и их труппа участвовала в съемках какого-то фильма-ревю. Они с Гаафаром узнали друг друга, и Сулейман сказал, что очень любит танцевать и танцы стали его профессией.

Помню, я был весьма удивлен столь неожиданным выбором, а Гаафар, громко засмеявшись, сказал:

— По-моему, он живет так же легко, как и танцует!

Тогда, в Александрии, Ханан рассказала мне, что отец ее умер в том же году, когда они покинули Аббасию, после операции аппендицита, а мать скончалась недавно, два года назад. Сулейман совсем не поддерживает с ней связи, и о жизни его она изредка узнает из иллюстрированных журналов.

Халиль Заки

В компании друзей по Аббасии его имя было живым воплощением злобы и драчливости. Только близкое соседство вынуждало нас к общению с ним. Любой спор с Халилем неизменно заканчивался дракой, никому из нас не удалось избежать его кулаков. По сей день у меня на лбу остался след от его удара деревянным башмаком. Мы поспорили, кто из футболистов лучше — Хусейн Хигази или Махмуд Мухтар. Мне нравился один, ему — другой. Спор завершился ударом башмака и кровью, капля за каплей стекавшей по моему лицу на одежду. С Гаафаром Халилем он схватился, поспорив с ним о Чарли Чаплине и Максе Линдере. С Идом Мансуром — из-за пиастра, который тот у него одолжил и долго не отдавал. В нашей компании ему в силе не уступал один Сайид Шаир. Когда однажды между ними возникла драка, мы впервые увидели бой на равных — у обоих из носа текла кровь и были порваны галабеи. Мы представили себе, какая взбучка ждет Халиля дома из-за порванной галабеи, и ликование наше удвоилось. Однако Халиль был отходчив, быстро забывал ссоры. Как ни в чем не бывало выбегал во двор с криком: «Мир, ребята!», и мы снова принимали его в игру. Или тут же опять затевал драку. И все же надо признать, что от него нам была и немалая польза. Он был нашим предводителем в драках, возникавших чаще всего по окончании футбольных матчей, с мальчишками из соседних кварталов.