Земные наши заботы - [15]

Я ему: нет, не променял бы я свое голодное, босоногое детство на счастливое и скучное.

Он мне: ни за что! Нет ничего томительнее безделья, то бишь свободного времени.

Я ему: а если до восемнадцати лет человек прогулял без заботушки, то и дальше будет норовить, как бы увильнуть, на других переложить всю тяжесть груза.

Он мне: даже в работящей семье, посмотрите, младший сын всегда если не полный лентяй, не полный прохиндей, то уж с ленцой Обязательно. Почему? Потому что младшего все жалели: маленький, мол…

Стал я припоминать своих знакомых, выросших не сейчас, а в те годы, когда «держали гусей», когда не жаловались на скуку, и обнаружил: точно, попивают, отлынивают, хитрят — из младших… Потом подумал: так ведь в то трудное время и им, младшим, тоже перепадало кое–что делать, пусть что–нибудь полегче. А когда человек совсем освобожден от забот и хлопот?

Все мы знаем, что труд не только мышцы формирует, но и выстраивает душу. Однако только в школьном дворе мальчишка может посидеть на тракторе и «порулить». Выехать в широкое хлебное поле он не имеет права. Вернее, закон оберегает его от этого счастья: от работы на тракторе, на комбайне.

Мы словно забываем, что, по выражению Достоевского, «из подростков созидаются поколения», что это они будут составлять общество будущего. Не мы, старшее поколение, закаленное в труде, а они будут и созидать его. Будут созидать его те, кто с детства привык, что их кто–то должен развлекать, кто–то должен решать за них проблему досуга. Сами они беспомощны, когда остаются один на один с делом и даже со свободным временем.

Все это очень серьезно. Пожалуй, не менее серьезно, чем создание материальной базы. И обществу, и человеку нужна надежная основа.

Да, это так: если мы хотим иметь крепкий, здоровый лес, то загодя должны заботиться о подросте. Но подрост этот, каждый лесовод знает, надо не в теплицах выращивать, а в естественных условиях, которые, случается, бывают и суровыми. Иначе с гнильцой вырастет, неустойчивым к невзгодам, любому ветру покорным.

* * *

Днем, когда Васильев мотался по бригадам, к машине подошел парень. Он долго и терпеливо ждал, пока председатель разговаривал с телятницами на ферме, пока решал с ними кучу вопросов, связанных с неожиданно начавшейся зимовкой. Не только в поле морозы нарушили ритм работы, но и на фермах, — перестраиваться нужно срочно, раньше времени открывать силосные траншеи, перегруппировку скота сделать. Не меньше часа потребовалось, чтобы обговорить и разрешить все вопросы, а телятницы и скотники на каждый из них сказали: «Понятно».

Все это время парень стоял у машины, оставленной на растолоченном скотном прогоне, и казался франтом, неизвестно как очутившимся здесь, за околицей зябнущей на ветру деревушки. Когда мы вернулись к машине, он попросился: «Только до асфальта мне». Федор Степанович с какой–то тоской, а может, с сожалением, оглядел его с ног до головы и неожиданно для меня — накануне он развозил людей по деревушкам вовсе не попутно — отказал ему. И медленно захлопнул дверцу, будто сам сомневался в окончательности своего решения.

Наверное, думал я, не посадил человека, чтобы разговорам нашим посторонний человек не помешал (а говорили мы с ним в основном на ходу, в машине). Однако разговор не клеился. Ехали молча. Потом, чтобы неясностей между нами не было, председатель проговорил:

— Ненавижу. И ничего поделать с собой не могу. Ладно бы ради призвания в город умотался или ради великих заработков, а то ведь сторожем устроился. Не город ему нужен был, а работа не бей лежачего. Лоб такой, а ни гордости, ни самолюбия. Сам себя прокормить не может, вот родителей обирать и приезжает. Ишь сумищу какую нагреб. А к отцу, матери с батоном шестнадцатикопеечным заявился, но зато в дубленке да в ботиночках…

И все же неловкость какая–то между нами оставалась. Долго еще ехали мы, лишь изредка обмениваясь краткими вопросами и такими же краткими ответами. И видно было: не мог председатель отвлечься от дум своих, возбужденных встречей.

— Я бы категорически запретил брать на некоторые должности вот таких лбов, — проговорил он, но уже без прежней злости. — А то, смотришь, кто продает цветочки? В раздевалке кто стоит или сторожит? Детина, на котором пахать можно. Для старичков да инвалидов эти места, для тех, кто по состоянию здоровья за станком работать больше не может. Вот и надо приглашать их — и тепло, и спокойно. Да и на персональные легковые машины надо наработавшихся шоферов сажать, уставших, а не молодых ребят после школы…

Поздно вечером мы вышли из конторы на покрытый ледком асфальт. Это была воспетая в народе, как символ России, старая Смоленская дорога.

Где–то в селе урчала и урчала машина. Шарила фарами по стенам домов. Должно быть, в кювете елозила.

— Спьяну врезался, — предположил председатель. — Теперь весь тротуар разворотит.

— А вы что, машины разрешаете у дома на ночь ставить?

— Нет, наши в гараже все. За такие выходки мы с машины снимаем… Мы снимем, а он в город. Вот на ночь и приезжает оттуда. Смотришь, иногда и несколько дней у дома стоит, будто и не нужна она предприятию, будто никто и не спохватывается, где же это машина пропадает.