Земное тепло - [13]

— Неси меня, шкура, в родные края. Неси меня к нашему солнышку, к нашим широким рекам, к зелёным лесам! Неси меня к моему отцовскому чуму.

Услышала его слова шкура, повернула обратно. Летит. Вдруг промелькнула возле шкуры чёрная баба, да потерялась, а на том месте светлое пятнышко оказалось. Всё ближе и ближе к шкуре подлетает. Видит Куземка — возле него девушка кружится. Малица на ней нарядная, разными узорами расшита, шапка соболья, косы длинные, до пят достают.

— Миснэ это, что ли? — вскрикнул Куземка. — Как ты попала сюда? Или не нравятся тебе наши леса?

А оленья шкура летит мимо, не останавливается. Приподнялся на шкуре Куземка, посмотрел на красивую девушку и увидел глаза чёрные, искры огненные в них так и прыгают!

— Уходи! — закричал во весь голос Куземка. — Ты не наша Миснэ! У нашей Миснэ, лесной красавицы, глаза, как озёра, голубые да добрые! У нашей Миснэ косы золотистые, белым инеем искрятся! Не подлетай ко мне, чужая девка!

Достал Куземка из-под рубахи лук со стрелами да и выстрелил в девушку. Попала стрела в неё, и раздался под землёй гром. Покачнулись чёрные реки, и взвилась над Куземкой не нарядная девушка, а опять чёрная баба.

— Не улетай, Куземка! — кричит баба, схватить его хочет, а оленья шкура не пускает её.

— Не нужно мне твоё земное тепло! Не нужно! — кричит ей Куземка. — Домой я хочу! Беречь буду оленей и зверей в лесу, лес и реки.

Подняла оленья шкура Куземку ещё выше да скоро и в свой чум доставила.

Обрадовался Куземка. Свернул скорее старую оленью шкуру и унёс её в лабаз до поры до времени. Да так и стал спокойно в родных местах жить. Долго жил не тужил, уже совсем и про шкуру и про земное тепло забывать стал, а тут все про него заговорили. Говорят, где-то оно из-под земли к людям вышло.

Доставал ли свою шкуру Куземка? Летал ли посмотреть земное тепло? Не знаю. Может быть, и летал, потому как утерпеть, наверное, не смог.

ВОЛШЕБНЫЕ ЛЫЖИ

В ранешние времена в мансийских семьях первым отец умирал. Успевал он за свою короткую жизнь износить себя. И не мудрено: целые дни на лютых морозах да под дождями, да на ветрах. А по-другому было нельзя. Если не пойдёт он на охоту, не выследит зверя, не добудет его, — значит, всей семье помирать с голоду. А при такой жизни к нему и простуда, и болезни разные подбирались. А нередко и беды всякие приключались: то ногу на охоте изувечит, то неожиданно с каким-нибудь зверем встретится, вступит с ним в единоборство, да половину сил и здоровья оставит, пока победит его.

Не обошла эта участь и семью охотника Вырпаду. Недолгую жизнь прожил их отец. В одну из суровых зим он на медвежью берлогу набрёл. И собаки с ним были хорошие, а сам оплошал. Потревоженная медведица выскочила с другой стороны, потому как в берлоге два выхода оказалось.

Бросился на неё Вырпаду, а она успела его с ног сбить. Налетели на медведицу сзади собаки: давай рвать ей бока, только шерсть в разные стороны летела, а она хоть и рычала от боли, а под собой крепко держала Вырпаду, гнула его, ломала ему спину. А когда собаки стали сильно донимать, медведица встала во весь рост, раскрыла пасть и бросилась на собак.

Еле-еле поднялся Вырпаду да успел медведице нож прямо под левую лопатку всадить. Взревела грозно медведица. От её рёва собаки, поджав хвосты, в лес убежали. Пошатнулась, повернулась несколько раз вокруг себя да и рухнула замертво в снег медведица. Но и Вырпаду не смог больше подняться. Лежит он на снегу, головы поднять не может, зовёт к себе собак.

Подбежали они к нему не сразу, жалобно повизгивая. Снял Вырпаду с руки меховую рукавицу, подозвал к себе серобокого остроглазого Серко и отдал ему. Заскулил Серко, забегал вокруг своего хозяина, коснулся холодным носом его лица и побежал через тайгу, к чуму.

Был вечер. В небе горели высокие яркие звёзды, светила луна, когда жена Вырпаду Пайка и её трое маленьких сыновей встали на лыжи и побежали по следу собаки. Услышали они в стороне жалобный вой собак. Подбежали, а Вырпаду уже умер.

Так и осталась жить Пайка с тремя сыновьями и дочерью Неркой. Мало-помалу сыновья стали подальше в лес уходить охотиться. Вначале вокруг чума белку промышляли, потом начали следы собольи выслеживать. А соболь — зверь хитрый! Заметит погоню да так начнёт свои следы петлять, что и бывалый охотник потом еле дорогу обратно найдёт.

Речка, где стоял их чум, была небогата хорошей рыбой. На ту, что ловили, ни у кого спроса не было, добывали только себе на уху да собакам на корм. Вот и говорит Пайка сыновьям:

— Смастерите-ка вы мне обласок, и поплыву я на нём с Неркой к берегам великой Оби. Посмотрю, как там люди живут. Может, и мы туда уйдём, там поставим свой чум.

Сделали сыновья обласок, и поплыла Пайка с дочерью к Оби. День плыли, два плыли. Речка их всё шире и шире становилась, волны на ней стали сильнее да темнее. Подгоняет Пайка лодку ближе к берегу. А от берегов дух идёт — голова кружится. Черёмуха цветёт! Белые гроздья все деревья обметали. Издали берега белыми кажутся, будто с них так и не сходил снег. А скоро и Обь показалась. Видит Пайка — на берегу костёр горит, а рядом с елью маленький шалашик стоит, из черёмуховых прутьев сплетённый. Подъезжают они и видят: старый хант из сил выбивается, из реки рыбину большую тянет. Пот с него градом катится, руки дрожат, а корявые пальцы крепко держат крапивную сеть. Рядом с ним молодой паренёк по пояс в воде стоит, помогает. «Ну и рыбина!» — подумала Пайка. Видит: рыба большим хвостом волны бьёт, порвала сеть, вот-вот обратно в воду уйдёт. Не оплошала Пайка, выскочила из лодки и давай помогать старику. Вытащили они на берег осетра чуть поменьше обласка Пайкиного. Побился на песке осётр, покрутил своё сильное тело в кольца да скоро и уснул, а старик сидит, отдышаться не может. Обтёр рукавом пот, развёл костёр, а сын тем временем из осетра чёрную зернистую икру вынул в берестяное корыто да уху поставил.