Земная оболочка - [31]

Улыбка исчезла с лица мальчика — или, нет, скорее, она ушла, как вода в песок, в сердцевину, не менее пересохшую, чем у самого Форреста. Грейнджер безуспешно попытался вспомнить, когда его в последний раз приласкали, вспомнить прикосновение чьей-то руки (приятное прикосновение: ведь позавчера его обнимала Винни). Ему исполнилось двенадцать лет, и уже лет семь-восемь он был вполне самостоятелен. Стоя на этой садовой дорожке, рядом с этим человеком, он был счастлив. Он отчетливо понимал, он твердо знал, что никогда еще не был так счастлив. «Я люблю его, — думал Грейнджер, — и он меня за это полюбит. За это он будет всегда меня любить. Здесь, вот прямо тут, моя судьба».

Август 1904 года

1

Форрест приподнялся рядом с ней в темноте. При лунном свете, проникшем вместе с ветерком в комнату через окно, которое он распахнул, едва только они задули лампу — ночь была теплая, августовская, — он мог, напрягая зрение, разглядеть ее лицо. Довольное лицо. Умиротворенное и счастливое, и без света было видно, что в нем, как в зеркале, отражаются его собственные чувства. Снова их несло на гребне приливной волны. И снова они свободно, не стыдясь своей наготы, давали счастье друг другу, и никому больше. Почти непереносимый восторг достаточно красноречиво говорил о долгом воздержании, о том, что они ждали друг друга. Сейчас она лежала в истоме, постепенно успокаиваясь, но губы ее трогала легкая улыбка, говорившая что-то свое, твердое и определенное. Форрест истолковал ее так: «Вот мы и снова вместе, там, где нам судьбой предначертано быть. И это счастье». А что хотел сказать ей он? «Спасибо!» Но, помня, что до глупости часто повторяет это слово, произнес первую пришедшую на ум фразу: «Все обещания остаются в силе». Ева как будто кивнула головой в ореоле волос — сама атрибут ночи, сливающаяся с ней — однако, движение было едва уловимо. Форрест подумал даже, что ее качнуло ветерком.

— Если не раньше, то уж на небе встретимся, — сказал незнакомый мужской голос.

— На небе или еще где подальше… — отозвался другой, молодой. Захлопнулись две двери, и щелкнули два замка.

Ева тихонько рассмеялась.

— Коммивояжеры, — сказал Форрест. — Я видел их за ужином. Один продает обувь, другой корсеты.

— Держу пари, что корсеты продает тот, что помоложе, — сказала она и снова рассмеялась.

Они лежали в комнате второго этажа в гостинице «Фонтейн». Десять часов. Они были вместе ровно час. Еще никаких практических решений принято не было (да и вопросов, собственно говоря, тоже не задавалось, что бы там ни воображал Форрест).

Он осторожно слез с кровати и пошел к умывальнику. По-прежнему в темноте нашарил стакан, налил в него тепловатой воды, вернулся обратно и протянул ей. Она отрицательно помотала головой. Тогда он сел на краешек постели, выпил стакан до дна и поставил его на пол. Потом лег рядом с ней.

— Как же Сильви сказала тебе?

— Очень просто. Я была наверху с Робом. У него под вечер был припадок кашля — первый за неделю, и он ужасно испугался — поэтому я сидела с ним, поглаживала ему спинку. И тут Сильви появилась в дверях и сказала: «Мистер Форрест приехал». У меня даже рука дернулась. Я испугалась, что Роб проснется, поэтому с минуту еще посидела, чтобы он покрепче уснул. Сильви подумала, что я забыла. Она снова пошла в комнату и сказала: «Ева, твой муж, мистер Форрест, приехал». Роб спал крепко, так что я поманила ее в дальний угол комнаты и спросила, где ты.

— Ты ужаснулась?

— Нет.

Они помолчали. Затем Форрест сказал:

— Расскажи, что было дальше.

— Сильви сказала, что она выходила из лавки — я послала ее купить овсянки для папы, у нас вышла, — и тут ты подошел к ней с чемоданом в руке. — Ева помолчала с таким видом, будто кончила рассказ.

— А потом? — спросил Форрест.

Ева лежала молча.

— Ты спросила, что я сказал?

— Да.

— Так что же я сказал первым долгом?

Ева поднялась на локте, по-прежнему глядя вперед.

— Она сказала, что ты спросил про Роба.

— Правильно, — сказал он. — Ты не писала почти две недели. Я с ума сходил, думал, что он умер, что ты уехала куда-нибудь.

— Сильви сказала, что она успокоила тебя насчет Роба. Он и правда поправляется. Вообще-то коклюш может тянуться бесконечно. Счастье еще, что он выжил. У меня ни времени, ни сил ни на что не оставалось. Я не могла еще и писать.

— Ты могла послать за мной, могла попросить Сильви отправить телеграмму, да что Сильви, любого негра с улицы.

Ева в темноте посмотрела на него.

— Я живу в доме, где твое имя не упоминается.

— Упомяни его и посмотри, что будет, — сказал он. — Я твой законный муж, отец твоего ребенка. Жизнь не игрушка. Они должны с этим считаться.

— Это только обидело бы людей, которым и без того очень тяжело.

— Обидело? — сказал он. — Это ведь не их сын. И ты не жена им.

— Я не могу, — сказала она.

— Но ты измучила меня — одиночеством, ожиданием, неопределенностью.

— Знаю.

— Так почему же? — спросил он.

Она села, сложив руки на коленях, смотря прямо перед собой — темная комната, тишина. И за дверью тишина, и в окно вливается, обгоняя ветер, напряженная тишина. Ответа у нее не было.

— Расскажи мне тогда все до конца, — сказал он, — что произошло после того, как ты узнала, что я здесь и жду тебя.