Земная оболочка - [243]

Хатч сказал: — А вы были достаточно взрослой, чтобы понять, чего они хотели? — я говорю про тот день. — Он продолжал держать в руках фотографию Рейчел в беседке.

Элис сказала: — Милый, я с рождения знаю это. И ты тоже. Об этом мечтают все без исключения. Никакого секрета тут нет. — Она замолчала и смотрела на него с улыбкой поверх своей чашки.

Улыбнулся и он. — Вы не хотите сказать мне?

— Ты сам скажи мне, — возразила она.

Хатч понимал, что она учительница и для нее это дело привычки. Но в то же время, будучи школьником, не мог отказать себе в удовольствии ответить без запинки на заданный вопрос. Он сказал: — Сидеть покойненько рядом с кем-то, кого любишь, когда кругом нет никого.

Элис рассмеялась, она не ожидала такого ответа. Она думала, что он скажет что-нибудь банальное о любви и верности.

— Тогда что же? — спросил Хатч, на этот раз серьезно.

Она открыла было рот, чтобы выразить это по-своему, и не смогла. Его желание было реалистичней — гораздо реалистичней, чем ее. Неизвестно, удался бы брак Роба а Рейчел, но он-то — худощавый мальчик, сидящий напротив нее и спокойно дожидающийся ответа, который сам знал лучше ее, — удался определенно. Поэтому она ответила: — Я бы сказала — покой. Состояние покоя. Это главное, мне кажется. Партнеры на втором месте, они приходят, а потом разочаровывают.

Хатч сказал: — Значит, Рейчел счастлива. Я сослужил ей хорошую службу.

— Каким образом?

— Потому что она умерла. Что может быть покойнее.

Элис снова рассмеялась, но сразу же оборвала смех.

— И все равно я не верю вам.

— Чему не веришь?

— Насчет партнеров. В отношении себя, во всяком случае. Сколько я себя помню, мне нужен был Роб. Никто больше.

Элис спросила: — А где он?

— Был в Ричмонде, два дня тому назад, когда я уехал оттуда. Но он был тогда вдребезги пьян, так что с тех пор, может, куда-нибудь и уехал. На луну, в Нормандию…

В одном я уверен — без Рейвена Мейфилда он не скучает.

— Рейвен Мейфилд — это ты?

— Да.

Элис сказала: — Вполне тебе верю, — и тут же покраснела от досады: откровенничая с детьми, надо все же знать меру.

Но Хатч только посмотрел в окно у нее за спиной и сказал: — А вы получили то, что хотели?

Она ответила: — Да.

— Расскажите, как?

Она подумала. — Очень просто. Никто и не пытался помешать мне. Вот уже девятнадцать лет я живу одна в комнате, сплю в хорошей односпальной кровати, не шире этого стола.

— И вы правда этого желали?

Элис снова подумала, ей хотелось ответить не кривя душой. — В детстве — да. Ну и последнее время все больше хочу. Мой отец держал частный санаторий в Линчбурге — сначала только для больных со слабыми легкими, затем прибавились слабонервные, а потом и наркоманы всякого рода; я выросла по соседству с санаторием, некрасивая тихая девочка, которая отличалась только тем, что рисовала акварели; так что, думаю, ты поймешь, что все, о чем я мечтала, о чем молилась, пока не достигла, скажем, твоего возраста, — это о своей комнате, в которой можно было бы запереться и наблюдать исподтишка мир божий, смотреть, что делается вокруг, подглядывать за отцовскими пациентами, пока не пойму окружающую меня красоту — мне ведь говорили, что мир прекрасен, потому что таким его задумал бог. Я вообразила, что только так смогу научиться изображать все это в красках на бумаге; думала, что, научившись, я бы вышла к людям, и они непременно полюбили бы меня — ведь любили же меня всегда собаки. Я собиралась рисовать по такой схеме: группы людей, собранные вместе, как букеты, в своей привычной среде — чтобы они узнавали себя на моих картинах и радовались. Меня и правда хвалили, пока я была маленькой. А потом, приблизительно в твоем возрасте, я решила, что ошиблась — что мир разбит на пары и что схема очень проста: один здесь, другой там, посередине черта. И тут начались мои страдания. Я раньше воображала, что мне плохо. Оказалось, что это только цветочки.

Хатч спросил: — Кто это вас так? Вам известно — кто?

Элис кивнула. — Прекрасно известно, лучше, чем что бы то ни было. Его звали Мерион Томас — высокий мальчик с голубыми глазами, такими светлыми, что с пяти шагов они казались совсем бесцветными, и тогда он представлялся мне статуей из теплого смуглого мрамора. А ближе, чем на пять шагов, я к нему никогда не подходила, и то только на уроках латыни. Латинский язык давался ему легко, и он постоянно улыбался, но улыбка его всегда была обращена к первым партам (а я сидела в другом ряду сзади, через три парты от него). Я целый год, изо дня в день, записывала, в чем он приходит в школу — серые брюки, синяя рубашка, растянутый серый свитер, всякие такие мелочи. Мне казалось, что это ключ к познанию его души. У меня до сих пор хранятся эти записи, и, знаешь, в какой-то степени они мне помогли. Я научилась довольно правильно понимать ход его мыслей. Могла проснуться утром, выглянуть в окошко и заранее сказать, во что он будет одет, какие носки на нем будут. Я почти наверняка знала, что вызовет у него улыбку в классе. За весь год мы не обменялись и сотней слов. А затем умер его отец, и ему пришлось поступить на работу — в мелочную лавку на окраине города, где я никогда не бывала. Я тосковала два года: часами сидела и рисовала по памяти его лицо.