Землю - кентаврам! - [21]

— Какая честь, светило кадастра разделило наш светский раут! — раздался голос у моего уха, и туша кентаврида, за которой я укрывался, оторвалась от стойки, расправила торс и лицо, и оказалась старым добрым Настуриарием.

Зевнув, старик глянул на бармена и рявкнул:

— Оглох, что ли?! Издохнуть можно, пока ты, наконец, пойло принесешь! — повернулся ко мне и извиняющимся тоном продолжил, — знаешь, Иван, сколько ни пытаюсь воспитать местную молодежь, а культуры и уважения к предкам никак не добьюсь.

— Ты валяешься два часа после того, как я принес бутылку, — невозмутимо произнес бармен. — Старый пердун… да-да, тут каждый, даже глухой подтвердит, что я не голословен.

Услышав ответ старика бармену, из которого я понял лишь усвоенное час назад слово «хвостоковыряние», я во второй раз за этот день убедился, что составленная нашими лучшими специалистами по лингвистике программа обучения несовершенна. К чести бармена, когда он молча водрузил на стойку новую бутылку выпивки, всю отобразившуюся на его физиономии гамму ответных эмоций можно было передать одной фразой Джона Бэрримора «Овсянка, сэр!»

— Как тебе наша славная история? — спросил я старика, кивком головы указав на заливающего посреди бара Аскальдазда.

— Чушь для идиотов! — с чувством ответил Настуриарий, тряхнув седой бородкой. — Я отца нашего администратора с пеленок знал, тот тоже администратором был, так сын в отца пошел: как дело говорить — два слова не вырвешь, хоть копыта отрежь, а как себя похвалить или народ к афере какой подбить, так даже я диву даюсь, в каких научных диспутах таких ораторов натаскивают?! Но не дурак, нет, очень не дурак — чего уж, станет он тут публику почем зря развлекать! — я послушал немного в самом начале, минут пять, а потом у него все по кругу пошло, да на новый лад и с новыми подробностями, но я ведь не эти глупые и унылые пьяные хари, интеллигента не обманешь: намаялись вы сегодня с фермерами, набегались, настрелялись, наспорились, так он сейчас авторитет свой подкрепляет, да народ к себе располагает. А вдруг еще не остыл кто? Завтра, глядишь, сказки по окрестностям расползутся, и кто еще не угомонился, так почешется и решит: администратор-то больно крут, мол, так оно мне надо разве, против власти переть?!

— Что намаялись мы, то правда, — согласился я со стариком и честно сказал: — у меня складывается такое впечатление, что зачастую проще разговаривать, когда между мною и собственниками имущества ружейный ствол, а не порядочная дискуссия о кадастре, частном праве и самореализации личности.

— Народ у нас дремучий и горячий, с этим не поспоришь, ты только на эту морду неучтивую погляди! — последние слова старик произнес на полтона громче, в расчете на слух бармена, так как бутылка была уже пуста на две трети, — но я тебе так скажу, Иван: ты знаешь, что это нам, кентавридам, надо, а они-то, работяги да фермеры наши, ни хвоста не знают, так зачем это им, которые не знают, надо?

Видимо, мой мозг был перегружен до крайности, так как ответа на вопрос с лету не нашлось. Я-то отлично знал и понимал, что им это надо. И самое главное, что я также прекрасно понимал, что без их участия добиться результатов никак не возможно, ведь они собственники, и вся реформа вертится вокруг их собственности, облегчая им с нею отношения. И отношения между собой тоже, кстати. Если они этого не понимают, нужно всего лишь растолковать. И пусть первое толкование происходит под прицелом, но ведь потому так получается, что они по недопониманию ждут обмана, так у них повелось, но стоит лишь довести до сознания собственников всю суть и пользу, и масштаб, как конфликтность ситуации разрешается сама по себе, тому свидетельством свежайший опыт…

— Ты-то меня понимаешь?! — тряс я старика, который, кажется, снова спал на стойке, когда к нам подошел Аскальдазд.

— Пошли, Иван. Хватит на сегодня. Я подвезу тебя.

Свежий воздух мгновенно выветрил из головы хмель, оставив лишь усталость и осадок от разговора со стариком, из которого следовало, что кентавридам реформа не нужна начисто. Конечно, я ни минуты не сомневался, что такой настрой местного населения — заблуждение, но легче от этого не становилось, потому что не бывает удовольствия от работы, за которую тебя могут возненавидеть. Даже если и отблагодарят когда-нибудь через столетие-два.

— Садишься? — подал голос из вездехода Аскальдазд.

— Нет, спасибо. Мне уже лучше, пройдусь пешком, — ответил я и отправился к своей резиденции.

— До завтра! — не стал настаивать кентаврид.

Провожая взглядом вездеход, я вдруг подумал, что ему-то, наверно, совсем несладко приходится. Это я, идейно и технически просвещенный, прилетел откуда-то издалека с готовностью выполнить поставленную задачу, во что бы то ни стало. А он тут жил себе, горя не знал, и теперь должен приспосабливаться ко всем привнесенным мною в его мирок потрясениям и изменениям.

«Что-то ты, Геннадий Цветочкин, расклеиваешься! Впору философский труд писать. — Подумал я, уже поднимаясь в свою комнату, — соберись-ка, подтянись, прогони сомнения и займись делом!»

Собравшись, подтянувшись, взяв в руки стереолист с дневником, упорядочив мысли и прогнав сомнения, я рухнул в постель и мгновенно уснул.