Земля вызывает майора Тома - [8]

Глэдис пристально оглядывает конверт. Ну, разумеется, это не посылка. Это письмо. В самом обычном продолговатом конверте. Она произносит вслух: «Продолговатый». От этого ей становится смешно. Глэдис не уверена, что кто-то другой использовал бы сейчас это слово. Вероятно, другие сказали бы «прямоугольный». Но ей больше нравится «продолговатый». Долог… долг… долонг… кажется, есть какой-то чай, который называется как-то так? Сделанный в Китае? Или в Тайване, как рубашка Джеймса? Глэдис размышляет, почему люди перестали говорить «продолговатый». Очевидно, веяния с Континента. Так же как и большинство других изменений, как говорят по телевизору. Видимо, слово «прямоугольный» пришло оттуда вместе со стегаными одеялами. Эта мысль напоминает ей о том, что она хотела пойти переодеться. Глэдис отправляется на второй этаж, чтобы облачиться в юбку и блузку и положить коричневый конверт, так и не открыв его, на дно выдвижного ящика, где она хранит свои колготки и нижнее белье, вместе с множеством других нераспечатанных коричневых конвертов.

«Алло?» На этот раз звонит какой-то молодой человек. Он представляется Саймоном. Глэдис выслушивает его и говорит: «Да, знаете, вы совершенно правы. У нас действительно было дорожное происшествие. Когда? Ну… тогда еще мой муж вел машину. Билл. Но его вины в той аварии не было. Это корова сама выбежала на дорогу. Да-да, разумеется, кто-то в этом все же был виноват. В первую очередь сама корова. Люди думают, что коровы неповоротливы, но та оказалась очень прыткой. Удрала с пастбища и выскочила прямо на дорогу. Ворота? Да, они были нараспашку. Через них корова и выбралась. Нет, полагаю, кто-то оставил их незапертыми, вы абсолютно правы. Не думаю, что это корова сама их открыла. Коровы ведь не такие уж умные, верно? Во всяком случае та точно была не особо умна. Не думаю, что, если бы ей хватило ума открыть ворота, она потом так глупо бросилась бы под машину. Когда это было? Что ж, как я уже говорила, тогда Билл был за рулем. Это была светло-голубая машина. «Толедо», что ли? «Триумф-Толедо»? Да, это старая машина. Но тогда она вовсе не была старой. Она была вполне новой. Не то чтобы уж совсем новой, понятное дело, но новой для нас. Ох, что там было… С коровой, я имею в виду. Машина-то осталась цела. Билл? О нет, вы не можете с ним поговорить. Он вот уж двадцать лет как умер. Алло? Саймон?..»

Этот телефонный разговор расстраивает Глэдис. Он возвращает ее к мыслям о Билле. Ей ужасно его не хватает. Иногда она забывает о том, что он умер от сердечного приступа, и ждет его домой к ужину, как было всегда. Порой Глэдис может отлично представить, что приготовила ему на ужин тридцать лет назад, и это вырисовывается в ее памяти гораздо яснее, чем то, что она ела сегодня. Хуже всего, что они поссорились в тот день, когда он ушел на работу и больше не вернулся. Если бы Глэдис могла что-либо изменить в своей жизни, то больше всего на свете она хотела бы, чтобы у нее не было ссоры с Биллом в то утро, в тот последний четверг. И если бы ей повстречался премьер-министр и спросил у нее, какой совет она дала бы людям при обращении к нации, она бы сказала: никогда не позволяйте любимому человеку уйти после ссоры не помирившись. Как знать – вдруг вам потом позвонят и скажут, что ваш муж потерял сознание на работе и его отвезли в больницу. И вам придется мчаться туда сломя голову, пересаживаясь с одного автобуса на другой, – и услышать, что он скончался почти мгновенно от тяжелого сердечного приступа. И вы будете стоять рядом со своим мужем – таким холодным и белым, таким непохожим на себя – и говорить ему, уже ничего не слышащему, «я люблю тебя» снова и снова, горько сожалея о том, что вы не сказали этого раньше, прежде чем он ушел на работу: ведь, если уж пробил его час и ничто не могло его спасти, по крайней мере, он не умер бы вот так, унося в своем сердце те резкие и колючие слова, которые вы в пылу ссоры бросили ему в лицо.

На самом деле и ссора-то случилась на ровном месте. Из-за каких-то обоев. Глэдис хотела оклеить спальню обоями «Анаглипта», а Билл их терпеть не мог.

И вот уже двадцать лет она одна, целых двадцать лет. Глэдис окидывает взглядом пустую гостиную, диван с креслом и буфет возле окна и думает о том, куда же все делись. Не Джеймс и Элли – они-то в школе, это ей прекрасно известно. Она не совсем еще выжила из ума. Но куда исчезли все остальные? Почему у Билла случился инфаркт? И что произошло со всеми теми людьми, с которыми она когда-то работала на швейной фабрике? Где сейчас миссис Мир из дома 35? Глэдис не видела ее давным-давно. Милейшая женщина. Вырастила целую кучу детишек, и ни один из них, насколько известно Глэдис, не стал террористом – из тех, что показывают по телевизору. Ни один. А ведь это дорогого стоит, не так ли? И это много значит. Люди так недооценивают матерей.

Глэдис снова оглядывает комнату. В этом доме не хватает матери. Сколько времени здесь уже нет Джули? Глэдис не может вспомнить. Порой она столько всего не может вспомнить. Она часто размышляет о том, исчезают ли ее воспоминания бесследно, лопаясь, как мыльные пузыри, которые дети раньше пускали в солнечные дни, или они все же остаются у нее в голове, но она просто потеряла к ним ключик. Глэдис надеется, что верно второе и все ее воспоминания никуда не деваются. На самом деле это вполне логично, потому что иногда какое-нибудь воспоминание вдруг выныривает на поверхность, как форель в реке, – возникает словно ниоткуда, заставляя ее смеяться, а иногда и плакать. Возможно, когда-нибудь врачи найдут тот ключ, который поможет людям отпирать закрывшиеся дверцы их памяти. В наши времена могут творить настоящие чудеса. Дают слепым возможность видеть, а глухим – слышать. По телевизору показывали человека, у которого вместо ног были какие-то штуки, похожие на гибкие ножи для масла. Глэдис припоминает, что потом, кажется, он кого-то убил. Вот ведь как бывает. У миссис Мир была целая орава детей, и никто из них не вырос террористом-смертником, а безногому человеку сделали ноги, так он пошел и кого-то застрелил через дверь.