Земля Тома Тиддлера - [30]

— Мистер Уолфорд, прошу вас задержаться на минутку. Не угодно ли вам пройти туда? Фирма желает поговорить с вами.

Старый Джоб Вигинтон всегда называл своих хозяев собирательно — «фирма». Они, «Сполдинг и Хаусерман», были священными существами в его глазах, и он служил им четверть века с неизменной преданностью и почтением. Джоб Вигинтон, как я и как старший компаньон этого крупного торгового дома, был чистокровный англичанин. В течение двадцати лет он вел счетные книги Сполдинга и Хаусермана в Филадельфии и охотно последовал за своими хозяевами в Калифорнию, когда те пять лет назад решили обосноваться в Сан-Франциско. Младшие служащие, по большей части французы или американцы, склонны были посмеиваться над честным старым кассиром, мы же с ним были добрыми друзьями в течение четырех лет моей службы, и я всегда питал чувство искреннего уважения к исключительным достоинствам почтенного старца. Однако теперь, по причине, которую я вам сейчас объясню, я был немало удивлен этим сообщением, высказанным в характерной для мистера Вигинтона суховатой манере.

— Фирма хочет меня видеть? — пробормотал я, предательски покраснев. Старина Джоб утвердительно кивнул головой, кашлянул и старательно протер свои очки в золотой оправе. Несмотря на всю мою растерянность, я заметил, что кассир чем-то подавлен и расстроен: голос его был хриплый, рука, протиравшая очки, дрожала, а в больших голубых глазах виднелась подозрительная влага. Следуя за Джобом в соседнее помещение, где обычно занимались делами компаньоны, я ломал голову над тем, что может означать этот неожиданный вызов. Раньше я был в самых лучших и сердечных отношениях с моими хозяевами, но последние три месяца отношения эти сводились к чисто деловым и официальным, в особенности со старшим компаньоном. Отнюдь не потому, что я совершил что-нибудь предосудительное, изменившее их доброе мнение обо мне. Хозяева мои относились ко мне с тем же уважением и доверием, как и раньше, и все же наступил конец если не дружбе, то, во всяком случае, искренней и сердечной привязанности. Это отчуждение началось с того дня, когда я, стоя рядом с зардевшейся, улыбающейся сквозь слезы Эммой Сполдинг, решился открыть богатому коммерсанту, что люблю его единственную дочь и что любовь моя взаимна. Словом, это была старая-престарая история. Мы, молодые люди одной национальности и вероисповедания, с одинаковыми вкусами и воспитанные в одном духе, во всех отношениях, кроме богатства, были не такой уж плохой парой. К тому же мы находились вместе в чужой стране, среди чужеземцев. Сами обстоятельства сблизили нас, мы читали вместе стихи, пели дуэтом и прочее — ведь у Эммы не было матери, которая ограждала бы ее от бедных женихов, а мистер Сполдинг был человеком гордым и не склонным к подозрительности. И, таким образом, мы скользили — подобно миллионам юных пар в прошлом и в будущем — по гладкой, усеянной розами тропе, ведущей от дружбы к любви. В одном я уверен: не богатство моего хозяина и не виды на наследство Эммы после смерти отца, имевшего всего двоих детей, сына и дочь, между которыми он собирался разделить накопленное им безупречным трудом состояние, — привлекали меня. Однако настало время, когда ласковые слова и любящие взгляды сменились признаниями в нежных чувствах. Поддавшись порыву, я объяснился с Эммой, но, перейдя рубикон, тотчас лишился покоя, попав во власть неожиданно нахлынувших мучительных сомнений. Что подумает обо мне мистер Сполдинг? А что может он подумать о бедном клерке, не имеющем никаких средств, кроме жалких сбережений, который осмелился добиться любви дочери своего хозяина? Решение было для меня очевидным. Я должен рассказать ему всю правду, чего бы мне это ни стоило.

Так я и сделал. Признание было ускорено каким-то случайным непредвиденным обстоятельством, так же как и мое предложение Эмме, но теперь по крайней мере совесть моя была чиста. Следует отдать должное мистеру Сполдингу — он отказал мне вежливо и тактично, настолько щадя мое достоинство, насколько это допускала столь болезненная операция. Как бы то ни было, я удалился, уязвленный в самое сердце и глубоко несчастный, и много дней после этого помышлял о том, чтобы скрыться от людских глаз, стать отшельником, замкнуться в одиночестве и вести угрюмую, безрадостную жизнь. Но какой-то голос, в самой глубине души, предостерегал меня против этого, доказывая, насколько ничтожно подобное бессмысленное существование и как жалок человек, в нем погрязший. Вот как случилось, что я перестал посещать моего патрона в качестве его личного друга, но продолжал оставаться у него на службе.

Проявил ли я малодушие, придя к такому решению? Не берусь отвечать на столь деликатный вопрос, но знаю, что моральная победа, которую я одержал над самим собой, придала мне силы и как-то смягчила горечь моего разочарования в самых заветных мечтах тем, что я мог все еще дышать одним воздухом с Эммой Сполдинг, все еще мимолетно видеть ее милое печальное лицо (правда, лишь по дороге в церковь), хотя за три бесконечных месяца мы не обменялись ни словом.

Вот почему я был немало удивлен, когда Джоб Вигинтон вызвал меня пред лицо «фирмы». Сердце у меня так и колотилось, когда старый кассир поворачивал ручку двери. Что нужно от меня мистеру Сполдингу? Я сдержал слово, которое он вынудил меня дать, я воздерживался от попыток повидаться с Эммой, от какой-либо недозволенной переписки с нею. Не станет же он вызывать меня лишь затем, чтобы сообщить, что отвергнутый претендент на руку его дочери нежелателен даже в качестве служащего и что поэтому наши отношения должны быть прерваны!