Земля Святого Витта - [7]

— Ну, пошел, пошел… — попробовал угрюмо отбрыкнуться провожатый, но Веденей, закрепляя плацдарм, ринулся в дальнейшую атаку:

— Не надо нас пугать Россией, хоть мы и связаны с ней только узкой тропкой. Только много ли на Руси троп древнее нашей, Камаринской? Впрочем, мне на пути в Россию даже она не нужна, я кустами пройду, огородами. Не заловят меня, Мирон Павлович, я слово «корова» умею произносить и с двумя «о», и с двумя «а», и с двумя «у», а если нужно, то и с любыми другими звуками!..

Веденей, наконец, выдохся. Долгая, накопленная еще дома обида на весь мир, на Киммерию, на Россию, на городское начальство и ушедшую жену, на глупость сивилл и умничанье Мирона, наконец, нашла выход. Здесь, в лесотундре, никто не посмеет затыкать рот свободному человеку!

— Во зараза, — помолчав, неожиданно мирно сказал Вечный Странник. — Провинция, видишь ли, а не деревня. Был бы из деревни — гордился бы тем, что не из провинции. Ладно, понимай Россию. Только чур: как поймешь — так и мне, друг любезный, что-нибудь объясни. Очень интересно. Если не соврешь, то первым будешь, который… с понятием. Раньше-то в Россию просто верили, тем и обходились.

— А я вот не верю. И точка.

— Зараза! — повторил старик, как-то светлея лицом, если при его внешности такое вообще было возможно. — Слушай, может, и у меня не все остыло?.. — Он пошарил под лавкой, вынул две пыльных бутылки, покачал в руках.

— Кофе с коньяком… Налить бы во что? Веденей протянул руку. — Два надо разделить на два, Мирон Павлович. Как утверждает арифметика, в итоге — один. Означает это, что наливать ни во что не надо. Бутылка вам, бутылка мне. Вы пить из горлышка умеете?

Старец побежденно мотнул головой и отдал бутылку. Веденей ногтем открыл ее и отпил. Питье было холодным, однако…

— Мирон Павлович, это не кофе с коньяком, это коньяк с кофе. Но все равно спасибо, термос горячий, пейте.

— Это не коньяк с кофе, это я кофе так завариваю, — отругнулся старец, — так теперь уже не умеют. Не волнуйся. Такому зубастому, языкастому, как ты, может пригодиться.

Веденей ополовинил бутылку, отставил.

— Не выдохлось, смотри-ка. А вообще-то, Мирон Павлович, из нашего разговора следует, что можно бы вам на меня и не орать.

Старик ответил на старокиммерийском, притом одним длинным словом. Если бы пришлось это слово переводить на современное российское наречие, получился бы матюг на три строки убористого текста. После отмены цензуры любимое чтиво киммерийцев, газетка «Вечерний Киммерион», любила устраивать подобный практикум в родном наречии своим подписчикам. В принципе речь шла о выделительных органах Великого Змея и возможном с ними совокуплении с использованием того, к кому слово обращено, целиком всем телом и очень глубоко, но точного значения выражения не знал ни Веденей, ни один из тех кто на Киммерионском рынке, сохранившем древнее название «Накушатый», пускал это ругательство вослед вконец обнаглевшему покупателю: клюква ему, видите ли, не в полной мере морозом будланутая, семга ему, видите ли, не миусского засола, точильный камень ему, видите ли, рачьей клешней перешибешь. Веденей вытащил из вшитого под плащом кармана две таёжных галеты — ячмень пополам с кедровым орехом — и одну протянул Мирону. Тот сперва взял, потом отодвинул. Старик хотя и сверкал желтыми зубами, но галету боялся не угрызть.

— Размочите, Мирон Павлович, — сказал Веденей, в который раз откупоривая драгоценный термос. Старик оценил воспитанность гипофета, плеснул кваса в киммерийскую ладонь свою, макнул в него сухарь, потом сжевал, а остаток из пригоршни выпил. Потом спрятал лицо под капюшон.

— Ну, будет. Хочешь, ложись на лавку. Я посижу, покараулю. Веденей не заставил себя упрашивать. Отхлебнув хозяйского угощения, он свернулся калачиком и через минуту провалился в сон, где нашел себя в мире без очертаний, где лишь раздавались железные голоса: «Вон! Вон!» — но Веденей знал, что к нему эти голоса не относятся, и сон гипофета перешел в тот особый, глубокий, который бывает у человека после прогулки на чистом воздухе и умеренной выпивки, при условии хорошего здоровья, — а оно у Веденея было, иначе никто его в такой тяжкий и вредный поход не отрядил.

Между тем возгласы «Вон! Вон!» никакого отношения к сну не имели, они звучали наяву — тысячью верст северней сердитой головы Великого Змея. Там, в полярной тьме, на льду замерзшей реки Кары, совершалось безобразное избиение. Стая медноперых, железноклювых, двухголовых птиц гнала из Европы в Азию жалкое существо, облаченное в грязный, рваный, когда-то, видимо, кружевной саван. Наконец, существо это — не то вообще призрак — выбралось на азиатский берег реки, — судорожно цепляясь за кочки, оно поползло в тундру. Птицы немедленно прекратили преследование.

— Еще будешь по Европе бродить — на кусочки расклюем к ядрени матери! — гаркнула одна из железноклювых птиц.

— Пойду в Азию! — прошептал призрак, глотая слезы.

Птицы собрались в клин и полетели на юго-запад.

Но до рассвета было еще очень далеко. Спала Великая Русь, спала Киммерия и спал славный город Киммерион, — и чуть ли не все его спящие жители видели в эту ночь один и тот же удивительный сон. Снилось им спортивное состязание в беге. Гаревая дорожка была обычная, крытый стадион тоже: ничего особенного, правда, трибуны пустые и всё как-то темновато. Только вот бегунов на старте всего двое, трусики у них, маечки, кроссовки самые простые, к тому же всё — одинаковое. Побегут — не отличишь. А судья вот необычный. Что-то вроде статуи Свободы с завязанными, как у Фемиды, глазами, — так изображали американское правосудие на карикатурах в журнале «Крокодил» при советской власти. Только вместо факела в руке у Судьи — стартовый пистолет.