Земля солнечного огня - [39]
25 августа. На крыше сушат ягоды винограда. Пока жгучее солнце не превратило еще сочные ягоды в сухой изюм, в них вгрызаются осы, клюют пестрокрылые майны и разворовывают воробьи. Ребятам забота: кричат и размахивают руками.
Стоит только седым космам дождя обрушиться на иссохшую землю — откуда ни возьмись появляются и сайгаки! Словно они вместе с дождем с неба падают. Охотники называют такие дожди «сайгачьими дождями». Уверяют, что будто бы сайгаки специально выслеживают дожди, в степи-то им далеко видно. Как увидят сайгаки космы над горизонтом, так и бегом к горизонту на водопой. Что для их ураганных ног какая-то сотня километров! И только ливень на землю, — а они уже тут как тут! Бегают от лужи к луже, опустив горбоносые головы, жадно сосут мутную воду. Чмокают мягкие губы, вода булькает в высохших глотках. А черные выпуклые и зоркие глаза снова высматривают: не тянутся ли где по горизонту новые космы, не идут ли где сайгачьи дожди?
Волков ноги кормят, а сайгаков ноги еще и… поят!
На бахче дыни созрели. Срезать их пора, а хозяин все медлит. «Пусть наливаются: разрежу потом — сок так и брызнет, поднесу к губам, — а в нос аромат!»
Вот собрался, наконец, срезал самую большую, покачал на руке — что-то уж легка больно. Разрезал ее, а она — пустая! К носу поднес — фу, гадость! — мышами пахнет. Вторую схватил — и вторая пустая, третью — и третья. Кожура целая, а внутри пусто — как футбольные мячики!
Под каждой дыней в земле оказалась дырочка. Через этот подкоп невидимо пролезали снизу из-под земли внутрь дыни мыши и беззаботно внутри пировали. И никто мышам не мешал: все шито-крыто, ничего сверху не видно. И осталось от дынь одно лишь название. Какой с них толк. Лежат как коробки без конфет, как бутылки без лимонада.
Не нашла степная гадючка вкусную мышь, пришлось всякую дрянь глотать. Под камнем скорпиона поймала, под кизяком фалангу мохнатую, в норке — паука тарантула, в ямке — паука каракурта. Того самого, от которого даже верблюды дохнут.
Не очень обед вкусный, но зато сытный. После еды в сон потянуло: сладко спит, сладкие сны видит. Мышек, скорее всего…
В самое пекло дежурили мы у родничка — составляли список непьющих. За два месяца ни разу не пила саксаульная сойка, дятел, синица, вертлявая славка. Ни разу не прибегал к роднику заяц, песчанка, ежик и тонкопалый суслик. Не приползала эфа, варан, агама и круглоголовка. Может, они и всю жизнь не пьют? Может, и пить-то совсем не умеют? Может, и воду в глаза не видали?
Термиты съели телеграфный столб! Обмазали его снизу доверху глиной, словно куриную ножку горчицей, и, укрывшись в любимой своей темноте под глиняной коркой, принялись за еду… И остались от столба рожки — белые косточки-изоляторы, да ножки — подпорки бетонные.
А по соседству другие термиты съели… узкоколейку! Как и столб, залепили сперва все шпалы глиной, а потом источили их в порошок. Рельсы осели на землю, железные костыли повывалились. Хорошо еще, что поезда по ней уже давно не ходили.
Странные стали встречаться на солоноватых озерах кулички — с заржавевшими носами и ножками! Это первые гости с севера. Там у себя на севере, на лужках, болотцах и мочежинках, в которых рыжая застойная вода покрыта цветными разводами, они и «заржавели». Заржавевшие гости принимают соленые ванны: отмачивают ножки в соленой воде, тычат носы в соленый песок — помаленьку очищают ржавчину.
До чего ж нарядные воротнички были весной у летящих на север куликов-турухтанов: белые, рыжие, черные! Кулички носили их словно венки из цветов. То и дело заглядывали в зеркальца луж, любуясь на свое отражение.
И вот кулички снова вернулись: яркие их воротнички потускнели, пообтерлись, пообносились за лето. И теперь сыпятся и спадают при каждом поклоне. Ветер сметает в лужи цветные перышки — остатки прежней куличиной гордости и красоты.
Летучая мышь где ест, там и сорит. И вот скопилась у ней в уголке под крышей всякая всячина: пестрые крылья бабочек — словно фантики от конфет, черные надкрылья жуков — как шелуха от подсолнухов, блестящие крылышки стрекоз — обертки целлофана. Мышь все ест и ест, а горка мусора все растет и растет.
Утром поели всухомятку, торопились, думали до жары добраться до гор. Добраться все равно не успели, а от сухомятки — консервов и хлеба — получили изжогу.
«Плох у человека желудок, — думал я, сплевывая горькую слюну. — Взять, к примеру, кукушку. Нежная птица, а целиком глотает волосатых гусениц, — и ничего, не плюется. А ведь гусеничьи ворсинки впиваются ей в желудок, да так густо, что желудок кукушки становится похож на меховую рукавичку. А изжоги не бывает!»
Глазами я искал в желтых холмах зеленое пятнышко: в пустыне где зелень, там и вода. Водой я хотел перебить горечь во рту. Родничка с водой не нашел, но совсем близко увидел кочевку.
Кочевка — сарайчик, сложенный из дикого камня чабанами, — была пуста. Чабаны давно перегнали скот на высокие горы, где солнце не выжигает траву.
У кочевки одиноко бродил вразвалку стервятник. Рыжая грива перьев у него на шее важно топорщилась. Цвета он был белого с черным; клюв тонкий и длинный. От жары он клюв разинул и волочил полураспущенные черные крылья. Стервятники питаются падалью и любят вертеться у кочевок, где ночует скот.
