Земля солнечного огня - [13]
29 мая. Вылетели из гнезда воробьята саксаульного воробья.
30 мая. Вылезли из дупла дятлята пустынного белокрылого дятла. Прицепились к саксаулу и с удивлением озираются.
Вдруг покраснели дали! Яркие красные полосы у самых гор — непонятные и неожиданные. Будто красная заря из-за гор пролилась к их подножию. Будто кто-то толстым красным карандашом отчеркнул синие горы от желтых песков.
Нет, конечно же, не заря. И не россыпи алых камней. Не далекий степной пожар. Может, радуга по горизонту: желтое, красное, синее? Или зыбкий мираж, обманывающий и манящий?
Глухо топочут копыта коней, плюхая в пухлую пыль. Все уже полоса желтых песков, все пуще синева дальних гор, все шире, все ярче, все ближе, все необузданней красная полоса. Ближе и ближе радуга из песка, синих гор и… красных маков!
Маки, живые маки! Их видимо-невидимо. Они обступают со всех сторон, как разливы красной реки. Они трепещут и взблескивают, словно рябь на воде. Они стелются на ветру, как пламя невиданного пожара.
От них рябит в глазах и кружится голова.
По сторонам вздымаются красные от маков холмы — волны багряного моря. Волны накатываются в посвистах ветра, на гребнях вскипают брызги огненных лепестков.
Вот-вот волны захлестнут, опрокинут, и мы утонем в буйном неистовстве красного цвета!
Земля под ногами горит от цветов. Полыхают красные дали. Степные луни, словно чайки, скользят над красными волнами. Седые их крылья просвечивают розоватым. Красные жуки на маках жуют красные лепестки. Сонные верблюды сгибают длинные шеи, и в черных выпуклых их глазах мечутся огненные зигзаги.
Порозовели белые облака. Даже синее небо подернулось розовой дымкой. Стоим растерянные и восхищенные. Цветы и цветы — без конца и без края! Неистовое буйство красного цвета. Кипучая лава цветов.
Везде по грибы ходят в лес, тут — в степь голую. У нас к грибам ведут тихие лесные тропинки, а тут — широкие степные дороги. Тропинки наши натоптаны, дороги степные — накатаны. Наш грибник в одиночку пешком шагает, степной грибник — компанией на машине едет.
Пахнет в степи не листьями вялыми — горькой полынью. Вспугиваешь не рябчиков, а бульдуруков.
Не заяц за кустами проскачет, а проползет в камнях черепаха. А с дороги свернешь — не в лужу оступишься, а в прорытую песчанками нору.
Идешь — не под ноги смотришь, а по сторонам. И не осенний дятел над тобою стучит, а жаворонки весенние заливаются.
Потому что грибы в степи не осенью собирают, как у нас, а… весной.
По мрачному синему горизонту, задрав голову в облака, медленно полз, покачиваясь и изгибаясь, черный змей-смерч.
Вот он просунул голову в щель между синими тучами и не спеша втянулся в облачную щель, как в нору, виляя над пустыней черным хвостом.
А через час с неба дождем посыпался песок, и, как градины, стали шлепаться маленькие ящерицы-круглоголовки.
Задремавшего было пастуха кто-то неожиданно вытянул кнутом по спине. Он спросонок вскочил, заругался — думал, друзья дурачатся. А это песчаный удав ему с неба на спину свалился.
Пролетел над пустыней вихрь — повалил толстые ферулы. Ферула — это «дудка», высотой с человека, толщиной в руку. Стебель у нее сочный, матовый. Даже пальцем на нем, как на потном стекле, можно писать.
Такая сочность для пустыни диковина. И потому про упавшие ферулы сразу пронюхали черепахи.
Жадно вгрызаются в сочную зелень, передними лапами упираются, отдирают куски. Друг на друга шипят сердито и даже щитками толкаются: все-то сухое вокруг, а тут сочность такая!
Непривычно видеть дятла на земле, кулика на дереве, а утку в дупле. Но совсем уж глазам не веришь, когда на голом бархане видишь… кукушку. Жительница леса и — в… голой пустыне! Любительница прохладных вершин на… раскаленном песке. Но это она: серое платьице, полосатая тельняшка. Взлетела на ферулу, как на родную березу. И закуковала. Пески, голые пески вокруг, а над песками голос лесной кукушки…
В кряжистой старой туранге целое общежитие. Ствол туранги в морщинах весь — как из толстых канатов свит. И сверху донизу в нем дупла-окошки.
В среднем дупле галки живут — еду птенцам полными подклювными мешками таскают. Верхнее дупло парочка голубков заняла: эти то целуются, то воркуют. В нижнем дупле — в первом этаже общежития — поселились франты удоды. Гоняются, «утутукают», веером разворачивают хохлы.
На самой вершине — на чердаке! — черный коршун сложил гнездо: темнеет охапка хвороста. А в этой охапке воробьи устроились. Коршун помалкивает, а воробьи галдят на чем свет стоит!
В подвале, у самого корня, в щели геккон живет. Ночью он на коре мух ловит, днем в щели сидит.
Шумит на ветру туранга. Сколько она на своем веку разных жильцов перевидала, скольким дала укрытие…
Идешь ночью в обход и побаиваешься. Пески ночью остывают, и змеи сползаются из пустыни к насыпи, греются на теплых рельсах. Потому и хожу я с сильным фонарем, чтоб не наступить на какую-нибудь.
Больше всего змеи любят класть на теплые рельсы свои головы. Понятное дело, если я пройду — только всех распугаю, а вот если впереди меня поезд пройдет или дрезина пробежит — тут уж змеям достанется. Сколько потом приходится мертвых с насыпи сбрасывать!
