Земля русская - [66]

Вот даже как одевалась, не могу вспомнить. Во что-то серенькое. Ничего яркого не всплывает в памяти. Или все  о н и  одевались так неброско? Юбка да кофта, поверх что-нибудь теплое, на голове платок — все тусклых, невзрачных расцветок… И стоят они перед глазами, вечные наши труженицы, не знавшие праздного часа и не могшие сколотить копейки себе на наряды — все на нас, все нам, — стоят, похожие одна на другую, скромные, невидные, раньше времени постаревшие. Как тут выделишь  с в о ю?

И все-таки…

Мою мать звали Аксиньей Васильевной. Роста она была небольшого, синеглазая, характера спокойного, но упорного. Была очень памятлива, до старости сохранила светлую голову. Говорила чисто, без «цоканья» и «чавоканья», образно, немного напевно. В нашей местности вообще говорили «почти по-питерски». Петроград был недалеко, мужики-отходники в иные города дорог не знали, ходили только в Питер, туда и детей отправляли, так что влияние города было довольно сильное. В молодости мать нанималась в услужение в культурные дома — провизора, земского врача, учителя — и, будучи от природы восприимчивой, научилась там, по ее словам, обхождению. А вот грамоту не постигла, и была охота, да родители в школу не пустили: ребят много, а она — старшая, надо было нянчить. Сестры и братья всю жизнь, даже в старости, звали ее няней. А в годы «ликбеза» как-то не получилось: или учителя деревне не досталось или возраст был уже не тот — так и минула ее грамота. Зато к книжкам всю жизнь испытывала почтение.

Книгочеем я стал благодаря матери. Может, утоляла она через меня не разбуженную в себе страсть к познанию, может, хотела мне света, не увиденного ею?

Зимние вечера в деревне долги. Мужики собирались к нам сумерничать. Сидят на лавках, дымят самосадом и плетут бывальщину. Мать любила и сама порассказать. Та бывальщина, как я теперь понимаю, была чистейшим сочинительством, рассказы выдумывались на ходу. Начиналось со случая: «Вот был случай…» И называлось имя, место, время. А дальше — всяк свое, не выходя, однако, из заданного сюжета, например: встреча с волками. Или — проделки колдунов. Или — похождения плутов. Еще про попов, нечистую силу, конные ярмарки, нищих, мастеровых, чиновников, только — не про землю, не про хлеб, не про хозяйство, эти темы были не для посиделок: слишком серьезны, а головы мужиков и без того были забиты думами о земле и хлебе. И вообще мужики могли смеяться над чем угодно, даже над богом и царем, никогда не смеялись только над нивой, скотиной, домом.

Когда я стал бегло читать, мать отвела мне на вечерних посиделках место под лампой и сказала мужикам: «Хватит небылицы плести. Почитай, сынок, книжку». Понимаете мое положение: стать центром внимания! Во мне и сейчас живет ощущение, что глядели мужики на книжку как на живого человека, зашедшего к ним на огонек и пожелавшего рассказать свою бывальщину. Перед новым для них рассказчиком смолкали наши деревенские сказители, ведь он повидал такого свету, куда и деды и прадеды мужиков и не хаживали. Наша деревня не знала книжек, они пришли с нами, первыми грамотеями, из школы. Книжки раз от разу «взрослели», и раз от разу тускнела бывальщина мужиков — так умирало на моих глазах искусство устного рассказа. Я понимаю, что это закономерная судьба фольклора, и все-таки мне чего-то жаль, будто я сам, причастный к этой судьбе, сделал что-то не так. Наверно, следовало бы подстегнуть память и хоть в малой мере восстановить потерянное. Но тут такое дело: и сами сказители глядели на свое сочинительство как на забаву, легко забывали и ничуть не жалели, что улетучивалась их бывальщина вместе с махорочным дымом через душник в небо. И мы, грамотеи, тоже не ценили этого искусства, не понимали, от чего отказываемся, что забываем, нас манил, звал, захватывал необъятный-неохватный книжный мир.

Где-то тут кроется корень нашей короткой памяти — в отношении самой деревни к своей собственной жизни. Легко она расставалась со всем, чем жила, что накопила и сберегла. Легко устремлялась в неизведанное. Может быть, время было такое? При воспоминаниях о тех вечерних чтениях приходит мне на ум вопрос: не в материнском ли любящем сердце таился исток нашего повального ухода из деревни? Вот пересчитываю поименно и сверстников своих, и тех, кто чуть старше, и тех, кто помоложе, и — ни одного не нахожу в деревне. Всех нас «выпроводили» в город. Тому есть сто причин, но первой из них я считаю неистребимое, врожденное, все заглушающее желание материнского сердца счастья своему ребенку. А счастье в представлении крестьян — «чистый» труд и жизнь без нужды. Работающие всю жизнь на земле, добывающие на ней свой хлеб и потому уважающие, берегущие, лелеющие ее, наши матери-крестьянки все-таки хотели детям своим иной судьбы, мечтали «вывести в люди».

Много позже будут у меня сотни встреч с матерями-крестьянками, уже другого, нашего, поколения, и буду я допытываться, почему «выпроваживают» они детей своих из деревни. Матери отвечали: «Пускай в деревне остаются, но только не на поле, не на ферме». И не было в том беды, пока не переступили черты, за которой поле остается без сеятеля. Но может быть, и тут какая-то неизбежность: иначе что другое напомнит обществу, что все оно держится на сеятеле, что основу всего сотворенного человеком составляет хлеб?