Земля родная - [41]

Почему так много людей знало Панкова? Чем был знаменит Мирон Васильевич?

Но вдруг произошло чудо: не Панкову, а ему, Трубникову, помахал один белозубый паренек. Он помнил этого парня. Это он, когда Сережка впервые пел возле панковского дома, похвалил его голос и посоветовал бросить курить. Ну, разве можно поверить, что это тот самый парень? Там он, как и все, лущил каленые семечки и крутился возле девчат, а тут — смотри ты! — машинист, хозяин паровоза! Улыбается, не зазнается… Удивительно!

Паровоз… Это было так заманчиво, так интересно, что Сережка подумал: «А, может быть, попросить Мирона Васильевича, чтобы он устроил его в депо? И будет тогда Сережка вот так же кататься на юрком паровозике, весь перемазанный и белозубый! Он будет здороваться со знакомыми оглушительными свистками. Ну разве не интересно?

А Панков шагал дальше, к темным корпусам, наполненным сдержанным грохотом. У самой большой громады, увенчанной восемью высоченными трубами, из которых две не дымились, Мирон Васильевич остановился и, чуть склонив голову набок, поднял глаза к прокопченным верхушкам труб, улыбнулся им, как хорошим друзьям.

— Это называется мартен!

Постоял так минуту-другую и сказал совершенно непонятное:

— На моей печке доводка идет… Праздничек-то будет в нашу смену! Хорошо!

И откуда он знал, что в эту минуту идет там какая-то доводка? Мирон Васильевич увидел в Сережкиных глазах недоумение, пояснил:

— Про это мне вторая труба рассказала.

Сережка опять ничего не понял. Но расспрашивать не стал, потому что знал — в таких случаях люди отвечают совершенно одинаково:

— Поживешь — узнаешь!

На заводском дворе Сережка чувствовал себя малюсенькой песчинкой, которую мог подхватить, унести любой ветерок. Ну, что он по сравнению с этим скопищем грохочущих, свистящих, гудящих, скрежещущих машин? А в мартеновском цехе, подавленный и зачарованный оглушительно кипучей жизнью, ослепительным сиянием, печей, Сережка даже и песчинкой перестал себя чувствовать.

Машины, везде машины. Им стало тесно на земле, и они забрались на головокружительную высоту, под самую стеклянную крышу. Ходили там и носили на длинных стальных канатах огромную чашу. Внизу расторопно суетились «кукушки», пронзительно и требовательно покрикивая тоненькими голосками.

Из печей вырывалось хищное пламя. В печах что-то гудело на одной ровной басовитой ноте.

Рядом с машинами люди казались муравьями, вставшими на задние лапки. И не верилось Сережке, чтобы могучие стальные гиганты подчинялись воле этих маленьких чумазых людей.

Мирон Васильевич крикнул в самое ухо Сережке:

— Пошли начальству показываться!

В цеховой конторке было потише. За канцелярским столом сидела хрупкая, миловидная девушка. Из-под красного платочка, которые любили носить в те годы не только комсомолки, но и женщины в годах, выбивались темно-русые кудряшки волос. Девушка пристальным, оценивающим взглядом окинула Сережку. Мирон Васильевич шепотом сообщил:

— Видишь, присматривается? Можно сказать, наш начальник кадров, да к тому же еще — комсомольский бог. Валя Бояршинова. С перцем девчушка.

Последние слова не очень-то вязались с нежным личиком девушки, с милым, даже, пожалуй, кокетливым поворотом головы. Только серые глаза с прямым и строгим взглядом выдавали ее характер.

— Здрасте, дядя Мирон. С добрым утром вас! Чего это вы шушукаетесь?

— И ты здравствуй, Валюша!.. Да вот про тебя наговариваю нашему новому работничку. Вот тебе бумажка, оформляй парня в шихтарник. А я побегу печку принимать. Не обижай тут парня, он стеснительный и боязливый.

— А может, расплачется еще? Вы соску не припасли, дядя Мирон? — рассмеялась Валя.

Мирон Васильевич махнул рукой и скрылся. Сережка принял независимый вид и сообщил совершенно серьезно:

— Нет, плакать я не буду и соски мне не надо. Скорее — наоборот.

Валя хмыкнула:

— Как это — наоборот?

— Да так вот…

— Как-то не по-русски говорите…

Сережка пожал плечами. Миловидное начальство нравилось ему, и он был не прочь затянуть разговор.

— И откуда я могу по-русски хорошо говорить, товарищ начальник кадров? Мой папаша — француз, мамаша — гречанка, прабабушка — мордовка.

У Вали в глазах забегали веселые искорки.

— Сплошной интернационал получается. — И тут же нахмурила брови. — Давайте ваше направление.

— Это — пожалуйста, это мы с величайшим удовольствием! — Сережка широким жестом положил бумажку на стол.

Валя покачала головой:

— Ох, и морока мне будет с вами!

— Это — в смысле воспитания? — полюбопытствовав Сережка.

— Ну-у, какое там воспитание! — протяжно проговорила Валя. — С тебя еще вот такую стружку снимать надо. — И маленькими пальчиками, измазанными чернилами, она показала толщину этой стружки.

— Это очень даже любопытно… Стружку снимать! Но, к вашему сведению, я не комсомолец.

— Там увидим. Хватит разговаривать. Бери направление, иди в шихтарник, разыщешь там бригаду Брагина.

— Саньки Брагина? Знаем такого деятеля. Значит, он уже бригадир?

— Ага! Знакомый, выходит? Ну вот и хорошо. Два сапога — пара: один молчун, другой болтун.

Сережка шутливо раскланялся и, уходя, подумал: «Хорошая девчонка. Со временем надо бы ее в кино пригласить».