Земля, омытая кровью - [9]

Закончив погрузку и закрепив борта машины, краснофлотцы поглядывали на нас с Куниковым. Он прервал разговор, попрощался со мной и сел в кабину грузовика.

— Желаю успеха! — крикнул я.

В течение 5–7 сентября под Новороссийск отправились четыре батальона морской пехоты. Автоматов было мало, поэтому стать автоматчиками всем желавшим не пришлось: вооружали преимущественно винтовками, пулеметами и гранатами.

Из Новороссийска шли вести о тяжелых боях. Трудно приходилось оборонявшей город морской пехоте. Флотские части там возглавлял командующий Азовской флотилией — заместитель командующего Новороссийским оборонительным районом контр — адмирал С. Г. Горшков. Натиск врага, имевшего огромное превосходство в технике и бросавшего в бой все новые резервы, усиливался. Шесть батальонов морской пехоты, оборонявших город с запада и юго — запада, под ударами неприятельской артиллерии и танков потеряли почти половину личного состава и к вечеру 6 сентября отошли на окраину Новороссийска. Начались уличные бои. В тот же вечер немецкие танки и автоматчики прорвались в город с северо — востока и заняли рынок, железнодорожную станцию, район цементного завода. Непрерывно обстреливаемый артиллерией, минометами и с воздуха, Новороссийск горел.

Части Северо — Кавказского фронта и моряки — черноморцы вели неравный бой мужественно и упорно, наносили врагу огромные потери, дрались за каждый дом, каждую улицу.

Мы рассказывали бойцам о подвигах защитников Новороссийска. И люди сами торопили нас: отправляйте быстрее туда, где кипит сражение! Рота за ротой морские пехотинцы уходили в бой.

Ждали своего назначения и мы с Рыжовым. Наконец явились к военкому и попросили помочь нам связаться по телефону с Военным советом Черноморского флота, чтобы напомнить о себе. Но звонить не пришлось. Бороденко протянул мне телеграмму начальника Главного политического управления Военно — Морского Флота И. В. Рогова. Меня, Рыжова и еще нескольких политработников — черноморцев Рогов приказывал направить для продолжения службы на Тихоокеанский флот.

Столь неожиданный приказ страшно обескуражил нас с Рыжовым: пробыли год на фронте — и вдруг отправляться в тыл. А мы только и мечтали о том, чтобы здесь же, на черноморских берегах, принять участие в разгроме врага.

В тот же день мы обратились в Военный совет Черноморского флота с просьбой ходатайствовать перед ГлавПУ об оставлении нас на Черном море. Но уверенности в том, что нашу просьбу удовлетворят, не было, так как Главное политическое управление флота проводило замену воевавших политработников свежими силами с флотов и флотилий, не участвовавших в войне. Одно дело, когда воевавшим давалась передышка. Другое — резервные части нуждались в кадрах, уже обстрелянных и накопивших боевой опыт. Так что в принципе никаких оснований для отмены принятого в отношении нас решения не было. Да и Рогов, как мы хорошо знали, был очень тверд и своих решений менять не любил.

Был случай, когда я на себе испытал эту твердость. Перед войной я был начальником политотдела Военно — морского училища береговой обороны имени ЛКСМУ. В начале войны училище эвакуировали из Севастополя на Восток, и я обратился в ГлавПУ с настоятельной просьбой оставить меня в действующем флоте. Просьба дошла до Рогова, и он решительно отклонил ее. Мне передали его слова: «Возьмем в действующий флот, когда потребуется!» Но тогда обстановка быстро изменилась и меня направили в Керчь, а не с училищем.

На ночь мы с Андреем Ивановичем устроились в одной из комнатушек санаторного здания, полуразрушенного фашистскими бомбами. За окном стучала на ветру свисавшая с крыши доска. Не спалось. Рыжов вздыхал, ворочаясь на скрипучей постели.

— Ну, как, Андрей Иванович, что сердце подсказывает? — спрашиваю его.

— Трудно гадать, Федор Васильевич, — откликнулся он. — Подождем, что решит Рогов.

Человек многоопытный, служивший в армии и на флоте с гражданской войны, Рогов был суровым поборником строжайшего порядка, дисциплины, добросовестности в службе. Он требовал от людей беззаветного служения делу, не терпел бездельников и беспечных, провинившихся наказывал беспощадно. О его крутом нраве на флоте ходили прямо — таки легенды.

Все это мы знали. Но сознание будоражила мысль: как же так? Фронту предстоят большие дела, мы готовим к ним людей, и вдруг — все бросить и ехать в далекий тыл.

— Брось горевать! Будем загорать на берегу Тихого океана. Там сейчас как раз золотая осень. Курортный сезон! — поддразнивал меня Рыжов.

Разговор прервал посыльный, вручивший мне телефонограмму. Осветив ее карманным фонариком, я вслух прочитал ее. Нам приказывали утром быть в Военном совете флота.

Чуть светало, когда мы подошли к грузовику. Шофер оказался знакомым — он у нас на Тамани подвозил на позиции снаряды, носился вдоль берега под ураганным огнем противника. Сейчас в пути он вспомнил эти бешеные гонки рядом со смертью:

— Да, запомнилась нам Тамань. Но и фашистам тоже: крепко мы им давали… А когда же кончится наше отступление, товарищ полковой комиссар? — он помолчал, поглядывая на меня, и добавил: — Правильно говорят, что в горах Кавказа скоро наши разобьют фашистов, как разбили под Москвой?