Земля обетованная - [187]

— Что ни слово, то обвинение, причем очень тяжкое, — заметил Кароль.

— Но справедливое.

— Нет, несправедливое и незаслуженно обидное.

— Незаслуженно обидное? — переспросила насмешливо Анка.

— Панна Анна! Анка! Отчего вы сердитесь на меня? Зачем отравлять себе жизнь такими пустяками? Неужели вас обижают мои невинные шутки, и вы принимаете их на свой счет? Даю вам слово, ничего подобного у меня и в мыслях не было и быть не могло! — горячо оправдывался он, искренне огорченный и задетый ее словами.

Но Анка, не дослушав и даже не взглянув на него, удалилась.

А Кароль пошел на веранду и стал жаловаться на нее отцу.

— Жить мне уже недолго осталось, и я должен сказать тебе прямо: ты обижаешь и отталкиваешь от себя Анку. Смотри, не пожалей об этом! — с горечью сказал старик.

Он упрекал Кароля за невнимание к невесте, указывал ему на тысячи повседневных мелочей, которые огорчают и оскорбляют ее.

— Антонина, спросите барышню, скоро ли мы поедем в костел? — обратился Кароль к горничной. — Экипаж давно подан. — И возмущенный упреками отца, в ожидании ответа стал прохаживаться по веранде.

— Барышня велела передать, что идет к Травинской и в костел нынче не поедет, — сообщила горничная.

Боровецкий покраснел от гнева и выбежал вон.

— Заварил кашу, теперь расхлебывай, — пробормотал вслед ему пан Адам.

Рассерженная Анка пошла к Травинской.

Нина была дома одна. Она сидела в угловой комнате перед мольбертом и рисовала пастелью чайные розы, разбросанные по красивого оттенка зеленой ткани.

— Хорошо, что ты пришла, а я как раз собиралась писать к тебе.

— Ты одна?

— Казик поехал в Варшаву и вернется только к вечеру. Рисовать мне надоело, читать не хочется, вот я и решила предложить тебе проехаться за город подышать свежим воздухом. Ты свободна?

— Абсолютно.

— А Кароль?

— Я, слава Богу, взрослая и сама могу распоряжаться собой и своим временем.

— Ах, вот как! — невольно вырвалось у Нины, но никаких вопросов она задавать не стала, тем более что слуга доложил о приходе Куровского.

Тот, узнав, что Травинского нет дома, хотел уйти.

— Останьтесь! Давайте пообедаем вместе, а потом отправимся за город. Будьте нашим опекуном и утешителем.

— Опекать готов.

— А если нам нужно, чтобы нас еще и утешали?

— Ладно, страдайте, буду вас утешать, но предупреждаю: слезам я не верю, даже если они льются потоками.

— Не верите слезам?

— Прошу прощения, женским слезам.

— За коварство одной мстите всем.

— Вот именно, месть за коварство! — весело подхватил он.

— У вас не будет для нее повода. Мы принадлежим к числу женщин, которые не плачут, не правда ли, Анка?

— Во всяком случае наших слез и страданий никто не увидит.

— Похвальная гордость! И будь на то моя воля, я всем повелел бы вести себя так.

— Никто бы вас не послушался, потому что людям доставляет удовольствие выглядеть несчастными в глазах других.

— Парадоксально, но факт! Человек — животное прежде всего эмоциональное, даже, можно сказать, сентиментальное. Новоявленный Линней отнес бы людей к классу плаксивых. Кстати, Кароль зайдет сюда?

— Не знаю, увижу ли я сегодня пана Кароля.

Куровский метнул на Анку быстрый взгляд, но лицо ее было невозмутимо-спокойно.

В конце обеда, который прошел очень весело — благодаря стараниям Куровского Анка тоже немного оживилась, — возник вопрос: куда ехать?

— Только не в Хеленов, там сегодня тьма-тьмущая народу.

— Тогда едем за город! Жаль Травинского нет, а то бы я пригласил вас к себе отужинать. У меня около дома есть сад и пруд, так что жарко не будет.

— А это далеко от Лодзи?

— Около пяти верст проселком.

— Вы, кажется, хозяйством занимаетесь?

— Я — богатый помещик: у меня сорок моргов пахотной земли! Но я предпочитаю фабричное производство, и к землепашеству у меня не лежит душа.

— Однако пан Кароль видел весной, как вы собственноручно сеяли ячмень. Значит, потянуло все-таки в поле из фабричной лаборатории?

— Пан Кароль пошутил, уверяю вас, пошутил, — поспешил он заверить, так как старательно скрывал свое пристрастие к земледелию, пренебрежительно отзываясь о нем, как о занятии для мужиков.

— Сейчас вы увидите, как в Лодзи развлекается по воскресеньям простой народ, говорил он, подсаживая дам в экипаж, и велел кучеру ехать в мильшевскую рощу.

Город словно вымер: лавки были закрыты, окна занавешены, в кабаках — пусто. Солнце палило немилосердно, заливая ослепительным светом безлюдные улицы, над которыми дрожало марево.

Не шелохнувшись стояли вдоль тротуаров деревья с поникшими, словно опаленными зноем, листьями. Белесое небо, как тяжелое шерстяное покрывало, плотно укутало город, и ни малейшее дуновение ветерка не долетало с полей и не охлаждало раскаленных мостовых, тротуаров и каменных стен.

— Вы любите тепло, — заметил Куровский, взглянув на Анку, которая, заслонив зонтиком лицо, подставила солнечным лучам руки и спину.

— Только солнечное.

— Посмотрите, эти жарятся, как на сковородке. — Куровский движением подбородка указал на низенькие домишки, перед которыми в узкой еще полоске тени расположились целые семейства, почти совершенно раздетые.

— Вижу, что жарко, но как ни странно, не ощущаю этого, — сказала Нина.

Ей никто не ответил. Куровский зорко наблюдал за Анкой, не сводя с нее больших желтых, как у тигра, глаз.