Земля обетованная... - [28]

Матросы обыскивали пассажиров, рылись в их чемоданах и тюках, искали оружие, изымали острые предметы, начиная с кухонных и перочинных ножей и кончая лезвиями для бритвы. К полудню «трансатлантик» был взят на буксир. Прекратилась подача питьевой воды, остановилась работа на кухне, закрылись ресторан, буфеты и бар… К исходу дня от жажды среди пассажиров начались обмороки. Верующие усердно молились.

Когда стемнело, вдали стали отчетливо видны мелькавшие огоньки.

— Хайфа!

— Эрец-Исраэль!

— Земля предков!..

— Конец страданиям!

До пристани оставалось не более полмили, как вдруг просигналили с буксировавшего эсминца, и на пароходе загремели тяжелые цепи якорей. Пассажирам объявили, что до наступления утра высадки не будет…

Сообщение взбудоражило людей. Вновь начались всяческие толки, поползли слухи. Вновь стали поносить и холуцев, и англичан. Матросы терпеливо слушали, отмалчивались или виновато твердили, что приказ есть приказ и не от них он исходит, а приутихшие холуцы делали вид, будто не они «заварили кашу».

Вторая ночь, проведенная пассажирами на лишенном освещения судне, была еще мучительнее. Людей терзали невыносимая жажда, голод и все усиливающееся тошнотворное зловонье. Подача морской воды была отключена, все машины на судне бездействовали.

Ночью Доди перенесли в музыкальный салон. Здесь находились трупы убитого холуца и его напарника, скончавшегося от ран. Мальчика положили с ними рядом на полу и также накрыли черным полотном с вышитой на скорую руку белой шестиугольной звездой. У изголовья сына, возле двух коптящих свечей, воткнутых в грубо смастеренный из жестяной банки подсвечник, опустилась на пол в полуобморочном состоянии несчастная мать. Второго сына она все время держала на руках.

Хаим и Ойя вернулись на палубу, чтобы помочь матери пианистки добраться до салона. Ее с трудом подняли с ящика, повели под руки, но не сделали и двух шагов, как она вздрогнула, пошатнулась и стала клониться вниз. Хаим и Ойя едва удержали ее от падения.

Сбежались люди. Нашли врача. Оказалось, что несчастную женщину вторично разбил паралич.

От Шелли это скрыли. Сказали, что на палубе матери лучше, что здесь для нее слишком душно, чадят свечи… Пианистка выслушала молча, не поднимая головы, несколько мгновений неподвижно сидела и вдруг стремительно встала. Шатаясь и прижимая ребенка к груди, она побежала на палубу. Увидев мать, вытянувшуюся на том же ящике, где недавно лежал ее сын, и поняв, что с ней произошло, Шелли без сознания рухнула на пол.

Хаим и Ойя валились с ног от усталости. Они не отходили от пианистки и ее мальчика, который всю ночь не смыкал глаз. Тем временем с парохода исчезли матросы в малиновых беретах, снялись с якорей оба эсминца. Их отсутствие Хаим заметил, когда совсем рассвело и неподалеку от парохода вместо эсминцев он увидел канонерскую лодку британской береговой охраны.

Едва взошло солнце, как измученные, помятые пассажиры засуетились, торопливо куда-то ходили, на ходу о чем-то говорили, словно дел у них было по горло, а до высадки оставались считанные минуты. Переодетые холуцы опять сновали по палубам. Штаб Хаганы после внезапного ухода эсминцев снова что-то затевал.

Лишь немногие пассажиры спокойно стояли у перил и подолгу рассматривали видневшиеся вдали причалы, пристань и еще погруженный в сон город.

Но вот со стороны порта показался быстроходный катер. Приблизившись к пароходу, он описал широкий круг, сбавил ход и остановился между пароходом и канонерской лодкой. На борту стоял человек в белой блузе, он крикнул в рупор:

— Шолом, иудеи! Да будет счастливым ваше прибытие на обетованную землю, родственники желанные!

Со всего судна люди устремились на палубы, словно наконец-то с неба снизошел ожидаемый тысячелетиями мессия. Каждый хотел поскорее увидеть и услышать первого человека с легендарной «земли предков». Многие женщины плакали от умиления, приветствовали посланца, размахивая платочками, шляпами… Минуту или две столпившиеся на палубах пассажиры с воодушевлением слушали обращенные к ним медоречивые приветствия. Но вот кто-то выкрикнул:

— Нам здесь плохо!

И хотя было очевидно, что человек на катере не услышит голоса пассажиров, вслед за первым криком взметнулась многоголосая волна выкриков:

— У нас есть больные!

— Сидим без пищи!

А человек с катера продолжал славословить:

— Здесь земля манная, реки молочные, берега кисельные. Добро пожаловать в дом родной, иудеи!

— Сидим без хлеба!

— Умираем от жажды!

— У нас есть убитые!

С канонерской лодки взлетела красная ракета.

Человек в белой блузе понял предупреждение. Помахав на прощание рупором, он опустился в катер, который, быстро набрав скорость, умчался в сторону порта.

Пассажиры, убедившись в том, что «там уже знают» о прибытии корабля, облегченно вздыхали и не сомневались, что «там, конечно, позаботятся»… Никто из них не видел, как в то время, когда все они хлынули на палубы одной стороны парохода и с волнением слушали приветствия человека в белой блузе, к противоположной стороне судна, почти невидимый в ярких лучах восходящего солнца, подошел небольшой катерок. И только Ойя, оставшаяся с больной матерью Шелли, видела, как с катерка в нижний грузовой трюм высадился человек с объемистым чемоданом. Она ничего не заподозрила и наблюдала за происходящим просто из любопытства. Но когда высадившийся человек вернулся на катерок за вторым чемоданом и, запрокинув голову, воровато оглядел палубу, Ойя вздрогнула. Она узнала этого человека: он был на Кипре с раввином Бен-Ционом Хагерой в канун того памятного дня, когда глубокой ночью Стефанос увез ее в свой притон. Да, это был он: небольшого роста, худощавый, с плешинкой, в больших очках. Почти исчезнувший страх преследования, мучивший ее в первые часы пребывания на пароходе, нахлынул с новой силой.