Земля обетованная... - [104]

По понятиям Игола, жена должна была заниматься домашним хозяйством, детьми и прежде всего угождать мужу. Он же, муж и хозяин, обязан был, по его убеждению, обеспечить семью материальными благами. И потому все его помыслы были отданы делам киббуца, общение же с супругой ограничивалось совместными и, как правило, торопливыми, молчаливыми трапезами. Вечерами, а то и по ночам между ними возникала перебранка, нередко завершавшаяся скандалом и бегством Цили из киббуца то к отцу, переехавшему с семьей в Натанью, то к родственникам в Хайфу. Ей казалось, что эти отлучки образумят мужа, пробудят в нем ревность, боязнь потерять ее. Но получалось наоборот. Игол во всем оставался таким же, каким был: холодным, невнимательным, — прибавились только поводы к недовольству друг другом — на Цилю сыпались грубые упреки за эти самовольные отлучки из дому.

— Неизвестно куда, к кому и, главное, зачем ты шляешься! — кричал Игол. — Когда ищешь тебя у отца — она, видите ли, оказывается у родственников в другом городе… А там отвечают, что она «только что» уехала к отцу!.. Можно подумать, что мне нечего больше делать, как только заниматься этими глупыми розысками… Ну, а люди что? Не видят разве? А тебе на это наплевать… Жена, называется!

Взаимное раздражение и недовольство, которое подспудно зрело долгое время, наконец, как нарыв, прорвалось наружу.

Был канун «шавуот»[136]. Киббуцники готовились к празднику, убирали свои комнаты цветами и ветками. В украшенной внутри и снаружи зеленью столовой в этот вечер подавались исключительно молочные блюда. В киббуце праздник этот посвящался также и уборке урожая пшеницы. По установившейся традиции в этот день киббуцники могли посетить гробницу царя Давида, дни рождения и смерти которого, по легенде, совпали с этим праздником. У входа в разукрашенную полевыми цветами столовую происходила запись желающих совершить это поклонение.

Уже стемнело, когда около столовой зазвучали песни и начались танцы. Молодежь пришла на вечер и, заметив, что Игола Мейера и его супруги пока нет, чувствовала себя привольно. Все знали, что управляющий был ярым противником подобных увеселений: с его точки зрения, они противоречили предписаниям библии и талмуда, тем более что праздник совпал с субботним днем, когда в соответствии с обрядовой традицией не следовало ходить в кино или театр и устраивать веселье. Некоторые киббуцники и особенно молодые люди придерживались более современных взглядов и, невзирая на недовольство Мейера, в эти дни устраивали вечера. Иных развлечений в киббуце не было.

Хаим попытался убедить Ойю пойти посмотреть хотя бы издали, как веселятся киббуцники, но Ойя наотрез отказалась. Хаим не обиделся, он понимал, почему она не выходит из комнаты и, пока не стемнеет, опасливо поглядывает в окно.

Со стороны столовой слышались песни «Шиболет Басадэ»[137]. Исполняли ее звонкие голоса детей киббуцников. Потом хор мальчиков исполнил «Массаду» — воинственную песню, посвященную героям древних времен. Когда же киббуцники затянули веселую песенку «Маим-маим»[138], в которой рассказывалось о большой радости тружеников земли, обнаруживших живительную влагу, мимо открытого окна, у которого стояли Хаим и Ойя, прошел чем-то встревоженный Арье Херсон. Он спешил к столовой. Хаим понял, что старший инструктор недоволен тем, что киббуцники поют, с его точки зрения, неподобающие песни. И действительно, только что звучавшая веселая песня вдруг оборвалась. Теперь под звонкую мелодию аккордеона послышался громкий и гнусавый голос старшего инструктора. Он пел:

Ал тира авди Яаков!..[139]

Слушая песню, Хаим невольно вспомнил, что точно так же по ночам румынские легионеры горланили:

Дештяпты-те ромыне

Дин сомнул тыу де вечь!..[140]

Помимо воли на Хаима нахлынули воспоминания о Болграде, об оставленных далеко на родине отце, сестренке, друзьях. Эти думы не приносили облегчения его уставшей от забот и волнений душе. И главное, Хаим не видел просвета, надежды на лучшее, — тучи грозно нависали над его головой.

А тем временем в доме управляющего киббуцем разгорелся очередной скандал. Циля была уверена в том, что рыжий холуц и его убогая жена находятся в столовой, слушают песни, веселятся и даже, может, пляшут вместе с молодежью. Она прекрасно понимала, что ее появление испортит им настроение, а именно этого она и хотела. Да, пусть они собственными глазами увидят, с каким уважением относятся к ней все киббуцники, каким успехом она пользуется у мужчин, как она хороша и как красиво одета. Она знала: стоило ей появиться в столовой, как все устремляли на нее жадные взгляды…

Пусть хоть другие видят, как она счастлива и всем довольна, если ей самой не дано это почувствовать. Пусть и рыжий холуц посмотрит и позавидует… Конечно, она не могла даже намекнуть мужу об этом. От одной мысли, что Игол может узнать, как в свое время пренебрег ею этот тщедушный холуц Хаим Волдитер, Цилю бросало в жар. Конечно, муж не упустил бы случая лишний раз унизить ее, уж он припомнил бы ей эту историю. Циля ясно представила, как он своим гнусавым голосом изрекает: «Не все то золото, что блестит», — хитро щурит при этом левый глаз. Он любил повторять эту фразу, намекая жене на ее «обманчивую внешнюю привлекательность, под которой скрывается пустой, вздорный характер».