Земля обетованная - [133]

— Не представляю, что мы можем сказать друг другу, — возразила Хильда.

— Почему же? Мне кажется, нам есть о чем поговорить.

— Но зачем? — спросила Хильда.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать — зачем вам это понадобилось?

В этот момент Мэри показалось, что ее решение позвонить было правильным. Вопрос свидетельствовал о растерянности Хильды. Мэри, почти год бившаяся за то, чтобы восстановить былую уверенность в себе, и временами ощущавшая, что ее катастрофически не хватает, сейчас почувствовала прилив самообладания — ей стало ясно, что она сможет взять барьер.

— Будет унизительно, если мы этого не сделаем, неужели вы не понимаете?

— Унизительно для кого?

— Для нас обеих. Этим мы признали бы… что смиряемся с тем, что Дуглас… может приходить и уходить по своему усмотрению, нас же держать на расстоянии друг от друга, в то время как за нас принимаются решения, которые могут радикально изменить наши жизни. Я говорю с ним. Он наверняка говорит с вами. Почему бы нам не поговорить непосредственно?

— Звучит логично, — довольно-таки нелюбезно согласилась Хильда. — И все же я не понимаю, зачем нам это нужно?

Попытка вызвать ее на разговор сугубо личного характера задела Хильду. Помимо целого ряда «естественных», так сказать, причин, почему ей не хотелось видеть Мэри, в душе ее поднялся протест против этой встречи, рожденный глубоким классовым чувством. По голосу Мэри и по ее манере говорить угадывалась представительница среднего — и, следовательно, привилегированного — класса: она говорила холодно, свысока и даже до некоторой степени покровительственно. В конце концов, все карты были в руках у Мэри. Так что же ей еще надо? Кроме того, Хильда вовсе не разделяла мнения, что все должно идти в открытую. Она не могла бы заставить себя говорить с кем-то о своей любви к Дугласу. Это шло бы в разрез с непостижимостью и исключительностью их романа. Высокомерное предположение Мэри, что любовь можно обсуждать, как список обязательных покупок, порождало в ней неприязнь. Чувство, которое Хильда испытывала к Дугласу и которое — она все еще не сомневалась — Дуглас испытывал к ней, было таинственным и волнующим; оно связывало их физически и духовно, оно существовало само по себе, никого не касаясь; как выяснилось, оно смогло выдержать соперничество с браком и с ложными запретами пуританской морали. Как типична неспособность Мэри осознать это! Ее круг не питает уважения ни к чужим тайнам, ни к интимной жизни, потому что не понимает их. Предел их мечтаний — это «все обговорить», как будто стоит что-то обсудить, и проблема решена.

В жизни Хильды — и Дугласа, как ей казалось, — в силу целого ряда обстоятельств, начиная с их окружения и кончая традициями, тонкие, хоть и неясные, чувства играли очень большую роль. А в жизни Мэри, как она подозревала, такие чувства должны были утверждаться в упорном споре, иначе их существование просто не признавалось. Мэри была сторонницей разумного подхода к эмоциям, Хильда же считала, что такой подход лишь свидетельствует об отсутствии эмоций, о которых стоило бы беспокоиться. Явное нежелание Хильды продолжать разговор объяснялось, по мнению Мэри, ненадежностью ее положения и паническим страхом.

— Ну что нам терять? — спросила Мэри.

— Не в этом суть, — ответила Хильда. — Хотя потерять мы можем многое. — Она улыбнулась. — Самообладание для начала! По-настоящему вопрос надо ставить так: что мы можем выиграть? Тут я, признаться, ничего не вижу.

— Можно перестать играть в прятки.

— А в прятки никто и не играл. В нашем случае по крайней мере, — возразила Хильда.

— Разве?

Несколько секунд обе молчали.

— Просто это как-то недостойно, — сказала Мэри. — Кто-то за нас что-то решает, а нам самим будто и дела нет: будто мы в этом даже и участвовать не желаем.

— Я участвую.

— Так ли?

Снова молчание. Мэри сделала последнюю попытку.

— Не так уж трудно на каждое слово говорить два, — сказала она. — Это и я сумела б. Могла бы сказать, например, что Дуглас хочет вернуться к нам — я уверена, вам это известно. Могла бы напомнить, что он не соединился с вами, хотя я и предоставила ему все возможности… — она помолчала, — …и даже поводы. Но, что бы это мне дало? Похоже, что я не смогу добиться от вас понимания, но, поверьте, мое единственное стремление — это упорядочить свою жизнь. Я не позволю больше никому вертеть мной по своему усмотрению; я хочу задавать вопросы и получать на них ответы и не желаю, чтобы мне и дальше просто говорили: так, мол, и так, или ставили перед fails accomplis[16]. Я хочу тщательно взвешивать происходящее. Только и всего. И я думала, что, если бы мы поговорили, мне это помогло бы.

Эти слова тронули Хильду, но решение было принято, и менять его она не стала бы ни за что. Мысль о встрече страшила ее. Она боялась: а вдруг в ней проснется жалость к Мэри. Что тогда? Бывают времена, когда ты вынужден рыть окопы, прочерчивать линию фронта, когда противник должен быть назван по имени и вызван на бой. Видит бог, ей нужен Дуглас!

— Мне очень жаль, — сказала Хильда. И прибавила: — Но я правда не понимаю, зачем это надо. — Это была ложь.