Земля незнаемая - [96]

Весна в тот год выдалась ранняя. Враз пахнуло теплом, и побежали ручьи. Они катились с пригорков, оставляя в песчаной земле вымытый след. Ночью полил дождь и к утру съел остатки снега.

С первым теплом забил Петруня посреди пустыря кол и от него тонкой верёвкой отмерил, где фундамент рыть надобно. Взялся работный мир за лопаты, а мастеровые тем часом известковый раствор готовят, столбы для лесов протёсывают да брёвна сосновые на доску распиливают. Людно на стройке, что муравьи копошатся, никто без дела не сидит. Даже шустрые мальчишки стружки отгребают, доски ярусами складывают, чтоб их ветром продувало, сушило.

Андреяша Петруня приставил к мастеровым, сказав:

— Вникай, стены из камня с ними возводить почнёшь.

Обрадовался Андреяш: и ремесло по душе, и то, что артелью жить станет. Сколько лет беда бродит за ним по пятам. Этой зимой смерть в одночасье подкралась к сынишке. Никого теперь не осталось у Андреяша из родных. А зодчий Петруня — отрок, но слова говорит тёплые.

— Одежонку те принесу, хоть и старую, но всё же целую и чистую. Наделил меня боярин Димитрий, и на твою долю хватит.

Тут же на пустыре велел Петруня баню открыть, чтоб артельные мастеровые на исходе дня парились вдосталь да усталость сбрасывали. Пристав эту затею не одобрил, но смолчал, а Мстислав увидел, похвалил, да ещё приставу наказал при этом:

— Надобно жилье проветрить да кипятком каждую щель обдать. Ко всему пусть бабы порты да рубахи в стирку возьмут.

А потом повернулся к тиуну огнищному:

— Ты, боярин Димитрий, вели, чтоб на прожитье мастеровым отпускалось, Богу строят, не себе.

Насупился Димитрий, шепнул сердито приставу:

— Эко, кормить такую ораву.

Петруня услышал, но внимания не придал, пусть ворчит, а мастеровые сыты будут…

К исходу весны стены над землёй поднялись…

Потянуло на первую половину лета. Строители уже стены выгнали под окна, принялись леса ставить. Врыли в землю столбы, на них опалубку намостили.

Радуется Петруня, сколько умельцев объявилось. И камень тешут, и из кирпича такое узорочье выводят, что гости иноземные, повидавшие на своём веку не мало дива, и те ахают. Споро и ладно получается у русов.

Андреяш к работе въедливый и дотошный, до всего норовит своим умом дойти, а что не поймёт, Петруню допросит. Петруня рад: отлучится ли в Корчев, где камень рубят, либо за Кубань уедет поглядеть, какие брёвна готовят, Андреяша за себя оставлял.

Короткими ночами, лежа на куче соломы в старой поварне, Петруня с Андреяшем спорили, как лучше известь распустись, чтоб вязь крепкая была, какой камень на колонны потребен, а то вздуют лучину и угольком на досочке начнут рисовать звонницу, чтоб стояла она на виду всего города и звон от неё слышали на том берегу Сурожского рукава.

Как-то заглянул на стройку князь Мстислав. Одетый налегке, в голубой шёлковой рубахе с серебряной застёжкой на плече, тёмных бархатных штанах и зелёных сафьяновых сапогах, он долго лазил по лесам, трогал раствор, присматривался к работе умельцев. Андреяш не выдержал:

— Ненароком загрязнишь наряд, князь.

Вскинул брови Мстислав, прикрикнул, недовольный дерзостью мастерового:

— Не твоя в том печаль, холоп.

Петруня заторопился перевести разговор, высунулся вперёд:

— Мрамору бы, князь. От того внутреннее убранство красоту обретёт.

Мстислав головой закрутил, на зодчего глянул с насмешкой:

— Ишь ты, к чему алчен. Камень сей дорогой, италийский, его из-за трёх морей доставлять надобно.

И, больше не проронив ни слова, спустился вниз.

Минула неделя, и князь Мстислав, видно вняв голосу зодчего, купил у чужеземных купцов несколько плит мрамора. Те его в трюмах кораблей вместо балласта держали. Петруне же при встрече тиун огнищный Димитрий не преминул сказать:

— По солиду[121] за каждый камень плочено, разумей.

3

Занедужил Путята. С болезнью нахлынула тоска по родному краю, не покидают мысли о доме, оставленном десять лет назад. Вспомнил Путята последние слова, произнесённые отцом в смертный час: «Чуете, как дым пахнет? — Он приподнялся, глянул сыновьям в глаза. — То дым костра, что развёл ваш род. Бойтесь забыть его запах. С кем то случится, забудет и род свой».

У ложа Путяты, насупясь, сидит Василько. Ворот рубахи расстегнут, волосы, не перетянутые тесьмой, рассыпались.

— Почто печальный, Василько? — окликнул Путята.

Василько встрепенулся, поднял взгляд:

— Твоя хворь тревожит.

— Ни к чему, Василько, поправлюсь.

И под кустистыми седыми бровями по-доброму глянули на гридина бесцветные стариковские глаза. Потом глаза медленно обошли стену каморы, ненадолго задержались у колков, где в ожидании хозяйской руки мирно висели меч и лук с колчаном, кольчужная рубаха и щит, а рядом на полке темнел стальной шелом. О чём думал в эту минуту Путята? Может, мысленно перенёсся он в молодые годы, когда под Дористолом водил их князь Святослав на византийские полки императора Цимисхия? Либо слышался ему трубный клич и виделась яростная атака конницы печенегов?

И снова глаза вернулись к Васильку, по-новому глянули на гридина.

Откашлялся Путята сказал:

— А ведь и ты уже не молод. Ишь, как оно, время, бежит… Не заметил, что и жизнь позади…