Земля несбывшихся надежд - [38]

Я не знаю, кому молилась Лалита. У нее не было любимого божества. Я не очень-то обращала на нее внимание в то время. Только Мохини уделяла Лалите много внимания.

Каждый вечер мы пели своим богам песни, а потом мама звонила в маленький бронзовый колокольчик, зажигала камфару в их честь и ставила нам точки на лбу пастой, сделанной на основе сандалового дерева. Отец никогда не молился вместе с нами. Он сидел на улице в своем кресле и курил сигару. «Бог живет внутри нас», — говорил он.

Иногда, когда я вспоминаю свое детство, я плачу о тех наивных днях, когда отец казался огромным и мог посадить меня на одну руку и подкидывать в воздух над головой. И там, в вышине над его головой, было самое безопасное и самое прекрасное место на земле. Но все это было до того, как гордость за отца уступила место жалости. Отец вырезал из обычного дерева необыкновенные по красоте фигурки, настолько прекрасные, что я ничего подобного никогда не видела, и огонь горел в его глазах, когда он смотрел, как мама улыбается от радости и гордости.

Я часто сидела рядом с ним, сложив ноги и наблюдая за движениями резца, пока, наконец, работа не была закончена. А когда фигурка была готова, все, кто ее видел, соглашались, что это настоящее произведение искусства. Это было больше, чем просто дар, — это была сама любовь.

Отец понимал маму, как никто из нас. Только он разгадал многое, что оставалось сокрытым от нас. Она была маленькой девочкой из деревеньки Сангра, когда вышла за него замуж. Я хорошо помню тот день, когда мама в ярости уничтожила статуэтку, которую вырезал отец, потратив сотни часов кропотливого труда, а потом повсюду валялись острые щепки.

Теперь, когда я думаю об отце, меня не покидает чувство глубокой жалости. Теперь я понимаю, что он был самым милым человеком среди тех, кто когда-либо ходил по земле, и конечно же, очень несчастным. Когда я была совсем маленькой, до того, как мама заставила меня стыдиться отца, я очень его любила. Я помню, как он приходил домой со связками бананов, которые покупал на свою мизерную зарплату. Это был наш маленький ритуал. Отец сидел в кресле, стоявшем на веранде, и один за другим чистил бананы своими длинными темными пальцами. Все тонкие бледно-желтые полоски кожуры он клал себе в рот.

«Это самые лучшие кусочки», — шутя говорил он, передавая нам почищенные фрукты. Мохини, Лалита и я сидели перед ним на корточках и по очереди брали у него бананы.

Я была еще ребенком, когда отчетливо поняла, что мой большой молчаливый отец больше всех любит мою старшую сестру. Он любил нас всех, но ее любил больше всех остальных, причем настолько больше, чем всех остальных, что засунул бы собственные руки в огонь, если бы она только этого попросила. Раньше мне было любопытно, существуют ли какие-то границы ревности между детьми в одной семье, но, честно говоря, не важно было, кого любит отец, потому что все лучшее принадлежало тому, кого любила мать.

В одинаковых платьях мы с Мохини стояли перед мамой, ожидая ее одобрения. Она поправляла складки, зачесывала волосы и улыбалась нам обеим. Мне было этого достаточно, чтобы удостовериться, что она любит меня не меньше, чем мою сестру. Нет необходимости говорить о том, что даже в одинаковых платьях мы с Мохини смотрелись совершенно по-разному. Люди, по большей части мужчины, пристально глядели на нее. Никто не верил в то, что мы сестры. Некоторые смотрели в ее зеленые глаза не просто с удивлением, а даже с определенной долей ненависти или зависти.

Помню, как я стояла возле зеркала, а мама в это время делала Мохини прическу, причесывала и заплетала ей косу, пока, наконец-то, прическа была готова. Я всегда восхищалась волосами сестры, потому что мои собственные были тонкими и редкими. А когда пришли японцы, мама, к моему ужасу, достала ножницы и заставила меня встать перед собой во дворе. Вскоре мои черные локоны уже лежали на земле. Я побежала к зеркалу, а по лицу у меня лились слезы. Она оставила у меня на голове не больше двух дюймов волос. На следующий день меня одели в мальчишескую рубашку и шорты и в таком виде отправили в школу. Но когда я пришла туда, то, к своему удивлению, обнаружила, что больше половины девочек тоже превратились в мальчиков.

Мистер Веллупилай старательно переделал классные журналы с тем, чтобы произошедшие внешние изменения полностью совпадали с бумагами. В нашем классе осталась только одна девочка — Мей Линг. Ее мама разрешила ей остаться девочкой, и вскоре она стала любимой ученицей нашего учителя японского языка. Потом однажды он заставил ее остаться после уроков и изнасиловал прямо в классе. Я и сейчас помню испуганное выражение лица Мей Линг: белые дрожащие губы, растерянность и отсутствующие глаза. Ее ремень, который был сделан из того же материала, что и школьная форма, был неправильно застегнут. Конечно же, я знала, что изнасилование — это настоящая катастрофа, но и понятия не имела, что это значит на самом деле. Я помню, что тогда посчитала, что это как-то связано с глазами. Потому что в то утро у этой девочки были широко открытые, заплаканные глаза. И потом в течение долгого времени я думала, что изнасилование как-то связано с причинением боли именно глазам. Неудивительно, что мама прятала Мохини с ее прекрасными глазами. Директор школы сам пришел к нам в дом и посоветовал, чтобы мама не пускала Мохини в школу.