Земля и звезды - [35]

Любимая мамина карточка, где она маленькая, а сидит на большой белой лошади, не заинтересовала «дядю», и другая карточка, где папа маленький, Во втором классе гимназии, в куртке с золотыми пуговицами, тоже оставила гостя равнодушным.

— Перепрыгнем, — предложил он и, не ожидая ответа, небрежно и быстро перевернул сразу две или три страницы.

Наконец фотография понравилась. На ней был не только папа. В центре сидел невысокий седой, как лунь, старикашка, рядом с ним стройная женщина, с круглой брошкой на черном платье, и какие-то мужчины, все во фраках, с черными бантиками вместо галстуков.

— Компания интересная, — сказал «дядя Леня» и попробовал ногтем края фотографии. Края не поддавались, приклеена она была крепко.

На следующей странице папа стоял у телескопа — высокий, с широко открытыми глазами, в расстегнутом пиджаке, из которого выглядывала жилетка и большой узел галстука.

Гость впился глазами в карточку, стал поглаживать ее, водить пальцем по папиному лицу, по черной бороде, пробормотал:

— Паша, как живой!

Дети переглянулись. И в эту же минуту карточка словно сама отделилась от плотного листа альбома, мелькнула в руке «дяди Лени» и исчезла в его кармане. Он поспешно захлопнул, не долистав, альбом, взглянул отчужденно на детей и скороговоркой проговорил:

— Привет папочке! Привет мамочке!

В коридоре «дядя Леня» столкнулся с няней — Матреной Алексеевной.

— Подождали бы наших, — попросила она. — Я чайку согрею.

— Спешу! — отрезал Кукин, глядя через нянину голову на дверь с металлической задвижкой.

— Они скоро вернутся, — уговаривала гостя старушка.

«Дядя Леня» в ответ что-то невнятно пробормотал и затопал по лестнице.

— Спешит как на пожар, — пробурчала няня. — Разучились люди жить спокойно.

X

Она проснулась от щедрого света, заливавшего комнату, от птичьего чириканья за окном. И, открыв глаза, щурясь от солнца, долго чему-то улыбалась. Если б ее спросили «чему?», она и сама не ответила бы. Просто было хорошо и светло на душе, и солнечные блики играли на никелированной спинке кровати, и даже на полу была солнечная дорожка — не сплошная, а затейливо-полосатая, потому что лучи, пройдя сквозь пучки обнаженных веток, дробились и ломались.

Не одеваясь, в длинной, почти до пят, ночной сорочке, босиком, она пробежала по солнечной дорожке до окна. Внизу, во дворе, снег размяк, истаял, лишь в тени остались рыхлые, грязновато-белые пятна, а в ямках поблескивали веселые лужицы. На берегу такого метрового озерка стоял воробышек и, запрокидывая голову, пил капли весенней воды.

Она постучала по стеклу. Вспугнутый, он не обиделся, взмахнул крыльями и полетел мимо сухой бесснежной крыши, а там, выше трубы, выше чернеющей макушки дуба, безбрежно разлилась чуть размытая синева неба.

Ноги почуяли холодок, она на цыпочках добежала до зеркала и, улыбаясь самой себе, сказала:

— Варя, весна!

Правая щека еще была примята после сна, темные волосы двумя ручьями стекали на плечи, — на ночь она расплетала косы, а днем собирала в пучок.

Весна!

Варя разбежалась и плюхнулась в постель. Запели матрасные пружины, ее мягко качнуло, и ощущения необыкновенной легкости и близкого детства проснулись в ней. Детство действительно ушло не так уж далеко — шел двадцать второй, а ей порою казалось, что оно, как маленький островок в океане, затерялось уже в глубинах памяти.

Возле кровати еще стоял продавленный стул с сетчатой спинкой, сплетенной из морской травы. У стула была своя история, и уводила она в Варино детство.

Их было в доме двенадцать — темно-вишневого цвета, легких, с плетеными спинками стульев, один из которых Варя продавила. Добрая, покладистая мама грустно вздохнула. Отец взорвался:

— Коленками?! Почему коленками?! На нем сидеть полагается, а ты коленками!

Он принес узкий кожаный ремешок и выпорол Варю. Удары были несильные, но обида раздирала сердце.

— Вот чем садись! Вот чем садись! — приговаривал отец, опуская с размаху ремешок. — Тридцать лет служил стул, ты в пять минут его продавила. Коленками! Коленками!

Закончив порку, отец спросил:

— Поняла вину?

— Поняла.

Он смотрел на нее не мигая, в упор. Она не опускала сухих глаз.

«Не боится меня, ничуть не боится, — отец повертел ремешком. — У-у, бесенок!»

Варин твердый характер проявился рано. Ей не было двенадцати, когда деревянные качели со всего маху ударили по переносице. Кость хрястнула. Варя зажала нос рукой. Сквозь пальцы сочилась кровь, окровянилось светлое платье. До квартиры ее провожали благоговейно-испуганные взгляды мальчишек.

Хирург вставил ей косточку из кроличьей лапки. Все обошлось. С годами появилась чуть приметная горбинка, лишь подчеркивавшая правильные формы ее прямого носа.

И еще был случай, поставивший ее над всеми не только девчонками, но и мальчишками двора. Устроили состязания. Поджигали паклю: кто дольше выдержит, не побоится огня.

Варя стояла окаменелая, вытянув длинную худую руку. Огонь уже жег ее пальцы, резко запахло паленой кожей. И не выдержал кто-то из мальчиков, стоявших рядом, зажал паклю в пятерне, погасил…

В доме Яковлевых уклад был суровый. Отец — Николай Николаевич — потомственный золотолитейщик, работавший на заводе, завел точно такие порядки, какие царили при деде. Слово отца — закон. Если отец за стол не сел — не смей! Голоден не голоден — не смей! Хочешь выйти из дому — спроси разрешения. Хочешь привести подружку — опять же обратись к отцу; он разберется, следует тебе с ней водиться или не следует. Из очень богатой семьи — нехорошо: чему там научишься? Бездельничать? Лень лелеять? Деньгами швыряться? У богатых ручки для работы негожие, их целовать только, да и то на охотников…