Земля и Небо (Часть 1) - [26]

-- Писака у нас объявился! Шизофреник ё.....й. Достоевский, бля! -нашел он наконец понравившееся слово и аж зарделся весь от радости.

Заулыбались прапора, а за ними и испуганные зэки. И неожиданно весь барак вслед за Шакаловым залился смехом. И хохотали все, и показывали на меня пальцами. А Шакалов, как огромный расшалившийся ребенок, все бросал и бросал в воздух мои листочки, выдирая их из тетради...

Так я стал по воле тупорылого прапора писателем, Достоевским. Кличка прилипала плохо, но вскоре приладилась, склеилась с моей личностью, и уже потом никто меня иначе и не называл -- офицеры ли иль вновь прибывшие солдатики и прапора. И отрицаловка, склонная к игре, охотно приняла кличку, и мелкая шушера; лишь немногие, образованные и порядочные люди, волею судьбы оказавшиеся здесь, не позволяли себе такую фамильярность и называли меня или по имени, или по старой, нейтральной кличке -- Интеллигент.

В общем, стал я Достоевским и прошу простить меня ревнителей имени достойного мастера слова, к которому не имею, к сожалению, отношения ни по родственной части, ни тем более по писательской. Но вынужден был многие годы моего пребывания в Зоне носить сию славную фамилию как знак причастности к тому делу, которому отдал писатель свою жизнь, коему и я посвятил свободные минуты своей безрадостной доли в Зоне -- писанию и коллекционированию ее жизненных типов и ситуаций. И не взыщите, господа-товарищи.

ЗОНА. ИЗВИНИТЕ, НО -- ДОСТОЕВСКИЙ

И был еще один вечер в Зоне, ничем не отличающийся от тысяч других. Ленивые разговоры, всегдашний чифир и тоска, тоска, тоска...

Володька лежал рядом с Батей, пытался как-то скрасить тягостное его настроение.

-- Ничего, перемелем, -- поглядывая на уставившегося в одну точку Квазимоду, говорил осторожно, боясь опять нарваться на раздражение старшего друга. -- Ворон вон, говорят, триста лет живет. Вместе освободитесь с ним, вместе в деревню твою махнете...

Батя глядел задумчиво, не сердился он на него, кивнул невесело:

-- Через триста лет... -- вздохнул глубоко.

Володька будто мрачную эту шутку не услышал.

-- Будет тебе другом до гроба, и правнукам твоим хватит с ним возиться...

НЕБО. ВОРОН

Верно, дурно воспитанный Лебедушкин, жить мне на Земле придется очень долго -- и видеть твоих детей и тебя, стареющего, сумевшего за годы жизни на воле заиметь относительно приличные манеры; увижу я и твое горе по поводу преждевременной смерти твоей Наташки, и твою одинокую, брошенную старость -расплату за грехи молодости.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

-- Дети, -- усмехнулся грустно Батя, -- поздно уже... дети.

-- Ты чё, думаешь, в сорок шесть семью создать нельзя? -- вскинулся Володька. -- Да сколь хошь таких случаев! Да вон мой отец хотя бы... Деду было пятьдесят пять, а бабке сорок пять. Понял?

-- Понял...

Снисходительно улыбался Квазимода: никаких иллюзий насчет семьи собственной давно уже не строил и не думал о ней...

Заметив теперь уже лирическое настроение Бати, Володька спросил то, что пока не решался:

-- Бать, а как ты... ну... почему тебя Квазимодой называют?

-- Хм-хм, -- усмехнулся Батя, -- это с пятьдесят шестого года так нарекли, тогда только восемнадцать мне стукнуло, моложе тебя был. Поначалу как шутка была, а потом прижилось. Да и сам привык. Наколка вот, сам видишь... -- посмотрел на запястье, где красовалось: "Квазимода", а рядом две буквы -- "БР".

-- А эти две буквы, что означают? Бригадир?

-- Много будешь знать -- быстро состаришься... и Натаха разлюбит, -улыбнулся Воронцов.

И попытался Батя объяснить то необъяснимое, что и сам Лебедушкин ощущал: прозвище это выражало не столько степень уродства его старшего друга, а скорее его недюжинную силу. И потому оно звучало уважительно, угрожающе, а не в насмешку.

-- Ну а шрам откуда? -- решился задать и этот давно волновавший вопрос Лебедушкин.

В ответ Батя только посопел, и это означало, что он не доволен вопросом, лучше не соваться к нему с ним. Володька, поняв бестактность свою, смолк.

-- Иван Максимыч! Кваз! -- окликнули Батю из соседнего прохода. -- Айда чай пить!

Володька даже не понял сначала -- кого зовут, никто не обращался к Бате по имени-отчеству. А он еще и Иван Максимович, гражданин СССР, уже и Иван Максимович, заработавший отчество годами и авторитетом...

Пошла по кругу эмалированная кружка с чифиром. Каждый, по очереди наклоняя стриженую голову, делал два обязательных глотка и передавал сидящему рядом по часовой стрелке -- таков ритуал. Кружек в бараках всегда не хватало, и так уж повелось по неписаному закону -- пить из одной и обязательно по два глотка. И это чаепитие сближало людей как в добрых, так и в злых помыслах.

-- Слышь, Максимыч, наш начальник отряда новый, Медведев, подстреленный, -- хихикнул шут Крохалев, -- замполитом раньше служил, не хухры-мухры. Рука-то в локте, видел, не сгибается -- с фронта, говорят. Герой... Мамочка!

-- Кроха, пей, не микрофонь... -- задумчиво сказал Батя и вдруг вспомнил все: эту руку... бунт... ночное ожидание смерти... внимательные глаза молодого лейтенанта... Точно, он. Вот и встретились...

-- Что же... -- продолжал язвить Крохалев. -- Гусёк уже заработал у него пять суток ШИЗО. И свидание на трое суток, -- он дотошно отцеживал нифеля -- листки чая, -- с зазнобой, сказал, от больной матери должна приехать.