Земля Христа - [25]

— Хо… Хо! Ты зачем это сделал?

Сержант поглядел на Прадуигу будто на привдение.

— Ну зачем ты ее убил? — допытывался Лопес.

— За это ты можешь попасть в Ад, — включился Круэт.

Прадуига взглядом попросил его помолчать. Майор пожал плечами и отвернулся от них, следя за двором. Он не хотел слышать ответа сержанта; он предпочел бы, чтобы убийца — а Хо был таким убийцей и преступником, поскольку убил без приказа — сохранил пренебрежительное молчание, отматерил спрашивающего или, в крайнем случае, пальнул бы себе в лоб. Солдат — а не подавленный раскаянием преступник. Но у Круэта была еще одна причина опасаться этого разговора: всеслышащее ухо Бога. Не искушать, не искушать…

Я и сам постараюсь, чтобы он туда попал, прошептал майор про себя.

Адом называли Землю из вселенной, в которой зоны сгущения космической пыли расположились в Млечном Пути иначе; в результате, Солнечная Система проходила через них в иных, чем "нормальных" периодах, так что обледенения на той Земле проходили в другие эпохи. В настоящее время на ее экваторе царила средняя температура +3 °C (что само по себе уже много говорило о степени концентрации пыли). Ад был адски холодным местом. Сталинцы открыли ее как первую чужую реальность. Планета не была чьим-то исключительным доминионом: каждая Земля строила там на территориях, назначенных ей ООЗ, гигантские тюремные комплексы. Бегство оттуда было невозможным. Впрочем, никто и не хотел бежать из теплых, уютных камер на убийственный мороз. Опять же, бежать было и незачем: на той Земле не строили ничего, кроме тюрем, Катапульты же управлялись с одной стороны, и каждая переброска согласовывалась с материнским миром — так что шансов на побег было ноль целых и шиш десятых. Правда, в последнее время рассматривался проект приспособить для жизни адскую Венеру, по причине довольно-таки пристойной теперь температуры, но вопрос застрял на этапе процедурных споров: а кто именно должен был решать проблему климата планеты? Так что Ад оставался тюремным миром.

— Встретил я ее в кухне, — докладывал Хо унылым голосом. — Я… честное слово, даже и не знаю, как оно все получилось. То есть… не понимаю. Я злился по какой-то причине, что-то у меня не вышло… Не знаю, не помню. Кажется, я на нее крикнул. Заорал! А она начала передо мной извиняться… Ну почему она передо мной извинялась, а?! Почему!? Я не… я… Нет, ну почему она извинялась?! Я ее ударил, правда, легонько. Упала. Мне сделалось нехорошо, ведь это же грех, грех, грех… А она снова… все извиняется и извиняется, мол, ей так неудобно, мол, она мне сочувствует… И эта любовь у нее в глазах… Я не мог, я… я… Все это такое…

— И ты ее убил?

— Да.

— Внимание! Идет Охлен! — прошипел Круэт.

Целинский только простонал.

Охлен никак не походил на человека, у которого только что убили жену. Как обычно — спокойный, как обычно — в нормальном расположении духа, как обычно — любящий своих чужих братьев.

Он подошел к беседке и остановился перед майором, который заступил ему дорогу к входу. Он смотрел прямо на Хо. Бледный сержант отводил глаза, подавленный открытостью взгляда Охлена.

— В чем дело? — спросил Круэт?

— Я хотел бы вам помочь.

— Помочь? В чем?

— Должно быть, сейчас вы переживаете ужасные муки, особенно, Хо. Мне очень жаль, это, видимо, ужасно. Сочувствую тебе от всего сердца, Хо, — сказал их хозяин.

Они выпучили на него глаза.

После двенадцати лет супружества второй степени Лопес, этот фанатический детерминист, обманывался, думая, будто знает, что это такое. И наверняка уж не легкой для предвидения цепочкой дней хороших и плохих, спаянных любовью и страстью; любовь очень быстро отступает на заранее высмотренные позиции, страсть оказывается пустым ритуалом — и в конце концов остается пара одиноких людей, избегающих взглядов друг друга и случайных прикосновений словно взглядов и прикосновений прокаженного; сражающихся один с другим мыслью и молитвой. Супружество, по причине своей кажущейся окончательности, и уж наверняка — по причине реального бремени обязанности, преображается в нечто большее — привычку, принадлежность. Внезапно оказывается, что значительную часть жизни ты потерял вместе с другим человеком, день в день, дыхание в дыхание; в один прекрасный день ты просыпаешься, и до тебя доходит, что твоя жена в каком-то смысле и вправду сделалась с тобой единым целым: ты знаешь все ее достоинства и недостатки, слабые и сильные стороны, мрачные тайны, стыдливые воспоминания, которые она как-то прошептала тебе летней ночью; ее пути к радости и отчаянию; ты знаешь, каким будет ее следующее слово, реакция на данную ситуацию — и ты уже не можешь переломить этой схемы, тебе не хочется, слишком велика сила инерции. Ты даже находишь в ней некий привкус счастья, законченности. Безопасности. Уже нет ни одного уголка ее тела или мысли, которых бы ты не знал до конца — и то же самое, с ней. Это представляет ваш своеобразный титул взаимного владения: ты принадлежишь ей, она принадлежит тебе. И вот ты понимаешь, что в силу этой самой привычки, ты мог бы для нее столь многим пожертвовать — возможно, не жизнью, но почти что всем, что у тебя есть — и, вероятно, она считает точно так же. Вы знаете друг друга так хорошо, что когда раните сами себя, когда мстите на самом себе за весь мир — можете довести себя до границы депрессии одним словом — но эти границы вам ведомы. Супружество — это перемирие, договор, шаткий и неуверенный, но связанный с определенными выгодами; ведь человек — не анахорет, он не выживет как человек, если ему не с кем обменяться словом, если нет никого, кому можно улыбнуться, если нет никого, кого можно любить или ненавидеть, делать счастливым или несчастным. Вот он и заключает свой договор, имея в виду потребности души и тела: ты будешь моим партнером. И, в огромном большинстве случаев, печаль по причине ухода этого партнера не возникает из чистой любви к нему, а из простого, эгоистического чувства потери: у меня что-то было, и вот сейчас я это потерял — Боже, насколько же жесток мир. Да, да, любовь тоже эгоистическое чувство. Но определение любви Лопеса не включала ее здешней разновидности. Любовь Охлена была любовью отшельника к пчеле, которая посетила его в келье: абсолютной, и поэтому столь пугающей. Нечеловеческой. Он любил даже убийцу собственной жены.