Земля Гай - [7]

Люди затихли.

— Это интеллигенты не знают, как с вами разговаривать, я — нэ интеллигент, панимаешь? Нэт леспромхоз. Нэт работа. Сам себя корми. Или — землю копай, картошка сажай, корова дои. Иди ягода–гриб собирай, деньги получай. Или в город едь, работа ищи. Панимаешь? — он воинственно оглядел зал: люди молчали. — Кто слэдущий говорить хотел? — Лалашвили влез на сцену и похлопал по спине Анну Ивановну: — гавари, дарагая, будут слушать.

После схода сидели в старом бараке поселковой администрации, пили и закусывали.

— До сих пор в себя прийти не могу, — жаловалась Вера Павловна и, оттопырив мизинчик, намазывала красную икру на белый хлеб, — совсем не стали мое выступление слушать! Новый закон вышел… А ведь мы для них же стараемся.

— Для них стараемся… — эхом отозвалась Анна Ивановна. — Уж я им говорила–говорила: ведите себя прилично, выслушайте сначала, а они…

Малютин и Лалашвили разлили водочку. Пытались налить Андрею, но он покраснел и отказался. Несмотря на то что Малютин был почти на десяток лет старше Говоркова, последний чувствовал себя щенком в стае волкодавов и здорово трусил. Про него быстро забыли.

— Што сэрдитый такой? — Лалашвили, будучи немного старше, покровительственно похлопал Малютина по плечу. — Ты их раз в полгода видишь, а я — каждый день.

Малютин недовольно снял его руку:

— Ты, Виталий, Гоголя с Гегелем не путай. Ты на себя работаешь — что они тебе? Одни надоедят, других на работу возьмешь… — говорил он осторожно, постоянно контролируя себя.

— Вай–вай, только не гавари, што ты для них работаешь! Народ! Мой народ — в Грузия. Гидэ твой народ? Ты, Владимир Абрамович, кыто? Русский? Украинец? Бэлорус? Или… э-э… более сложной нации? — Лалашвили не церемонился.

— Да иди ты со своим национализмом.

— Нэт у тебя народ. А значит — ты сам за себя. Жуй и глотай.

— А с кем я сегодня разговаривал?

— Нэт у тебя народ. У тебя избиратель есть — и–ли–кто-рат. — Лалашвили снова попытался фамильярничать.

— Виталий, а по какой, говоришь, цене ты дрова людям возить собрался? Мне кажется, рублей по триста? — ласково улыбнувшись, осведомился Малютин.

— Абижаеш, дарагой! — Лесопромышленник напрягся, но продолжал улыбаться: — мнэ выгодно…

— Э-э, дарагой, а мне выгодно перезаключить с тобой договор аренды лесосеки, внеся в него социальные гарантии для жителей района: льготные цены на дрова, на уборку дорог, на подвоз воды… Пока прежний договор расторгаем, пока новый

готовим — отдохнете с работниками, съездите на курорт.

— Хватыт, хватыт, дарагой, без ножа зарэзал! Дагаварылис — триста рублэй! — Лалашвили хотел хлопнуть Малютина по плечу, но вовремя спохватился — помахал рукой в воздухе и неловко сунул ее под стол.

Мужчины на мгновение схлестнулись взглядами, но Лалашвили быстро переключился на женщин, плеснув настойки в полупустые рюмки, а Малютин зло и беспомощно покосился на журналиста, не желая, чтобы тот слышал лишнее.

— Только не говорите, Владимир Абрамович, что вы в политику шли ради людей! Ну? Здесь же все свои, — встряла Штепт, которая уже хорошо приняла настойки.

— Это не люди, не люди!.. — бубнила свое Ширкина. — Каждый по отдельности — да, человек. Когда трезвый. А все вместе — стадо, прости Господи, быдло…

— Ай–яй–яй, и зачем я пошел в политику, — очнувшись, Малютин полушутя–полусерьезно схватился за голову, — а как ты их, Тимурыч, построил!

— А как с ними по–другому? По–другому — они тебя зарэжут.

— Хочется цивилизованных, культурных людей — избирателей, как ты говоришь. Как в Европе, как в Америке: чтобы сидели и слушали вежливо, хлопали когда скажут. Для таких, может быть, и стоило бы еще что–нибудь делать.

— Будете в Москве, подальше от этого быдла — все будет хорошо! Издалека люди такие хорошие, так хочется за их счастье бороться, — пьяненькая Штепт игриво потрепала Малютина по щеке; когда она не пыталась сказать ничего умного и ни за что не боролась, она выглядела очень даже мило. — Только вы уж, Володя, когда будете в Москве, нас не забывайте…

Корреспондент Говорков все сидел в редакции и о чем–то думал.

«Быдло, быдло, быдло», — стучало в висках у городского, никогда не жившего в деревне Андрея. Он распечатал статью и теперь бесцельно вертел ее в руках.

Глава 3

Под утро Михайловна, как обычно, почти не спала. Мутные, быстрые сны сменяли один другой, она просыпалась, переворачивалась на другой бок, кряхтела, чертыхалась, долго лежала с тяжелой головой, снова забывалась дремотой.

Прошлое не оставляло. Михайловна давно уже научилась не думать о нем, не вспоминать, жить тем сегодняшним, что происходило утром, днем и вечером, а к ночи, когда и оно становилось прошлым, забывать. Но прошлое не отпускало. Стоило расслабиться, забыться немного — приходило, наползало, как тучи из–за горизонта, вот так, во сне, когда человек слаб и не может постоять за себя.

Борьбу с ним Михайловна вела каждый день и каждый день проигрывала. Слишком много прошлого было — годы, годы, десятилетия, да что там, страшно подумать — восемь десятилетий, почти век. Вся жизнь — прошлое. А от жизни просто так не отделаешься, не спрячешься. Уйти–то ушло, а не отпускает, живет внутри, теплится, тлеет. Может, и живешь, пока еще теплится.