Земля без людей - [11]

И снова он бродил по немым комнатам. Но они говорили с ним беззвучно и немного грустно, как всегда говорят комнаты, в которых некогда жили люди. А иногда какая-нибудь маленькая вещь бросалась в глаза и безмолвно кричала, заставляя мучительно вздрагивать сердце. Тома новой энциклопедии — всякий раз, вспоминая, сколько они стоили, отец стыдливо отводил глаза. Мамина герань в разноцветных глиняных горшочках — растениям давно нужна вода. Барометр — по его стеклянному циферблату отец каждое утро, усаживаясь завтракать, щелкал пальцем. Да, это был совсем простой дом, а какой другой дом мог быть у мужчины, который любил книги и преподавал историю в средней школе, и женщины, которая превратила эти стены в их общий дом и делила себя между Советом ассоциации молодых женщин-христианок и их единственным ребенком. «Он всегда так прилежно и хорошо учится!» Этот ребенок был тайным воплощением их честолюбивых мечтаний, и ради его образования многое приносилось в жертву.

Не сразу Иш понял, что сидит в гостиной. Так он сидел, бездумно переводя взгляд со знакомых кресел на полки с книгами, ощущая, как тоска постепенно уходит.

Уже в сумерках он понял, что с утра ничего не ел. Голод не мучил, но слабость во всем теле могла быть результатом отсутствия еды. Не слишком утруждая себя поисками, он нашел банку консервированного супа и заплесневелую хлебную горбушку. В холодильнике осталось масло и засохший кусок сыра. Буфет подарил немного печенья. Газ в плите еле теплился, но ему все же удалось разогреть суп.

А потом, окруженный сгущающимися сумерками, он сидел на крыльце дома. Несмотря на еду, слабость не проходила, и он понял, что это шок нервного потрясения.

Сан-Лупо-драйв не поленилась высоко вползти на крутой склон холма и теперь могла гордиться открывающимся перед ней видом. И сейчас, когда Иш смотрел с крыльца родного дома, привычный пейзаж казался таким же привычным и знакомым. Очевидно, все то, что предшествовало процессу включения электрической лампочки, было автоматизировано человеком. Все также с ревом неслась вода через плотины гидроэлектростанций, вращала лопасти турбин, и мощные генераторы отдавали электрический ток людям. И наверное, когда все начало разваливаться, превращаясь в хаос смерти, кто-то мудрый отдал приказ не отключать уличный свет. И теперь он мог видеть замысловатую игру света и тени городов восточной части залива, а чуть дальше желтую цепь на Бэй-бридж, а еще дальше размытое вечерним туманом пятно огней Сан-Франциско и уже совсем слабую нитку огней моста Золотые Ворота. Даже светофоры продолжали работать, легкими щелчками сменяя свет красный на зеленый. Высоко над башнями мостов, безмолвно предупреждая самолеты, которые теперь не скоро, если вообще когда-нибудь поднимутся в вечернее небо, вспыхивали и гасли, и снова вспыхивали, пульсируя тревожным светом, сигнальные огни. Но где-то к югу, рядом с Оклендом уже появилось черное пятно. Или предохранители сгорели на линии или отключился автоматический выключатель. Даже огни рекламы пульсировали голубым неоном, трогательно и немного жалко продолжая просить купить, не зная, что уже не осталось вокруг ни покупателей, ни продавцов. Взгляд его застыл на одной. Большие буквы настойчиво командовали — пей, а он не знал, что должен пить, потому что нижняя строчка спряталась за темным фасадом дома.

Завороженно смотрел он на настойчиво посылаемый сигнал-приказ. Пей — чернота. Пей — чернота. Пей. «А почему бы и нет?» — подумал он, пошел в дом и скоро вернулся, держа в руке бутылку родительского коньяку.

Но коньяк не действовал и потому не принес ему радости. «Я, наверное, не из тех, — думал он, — кто получает удовольствие, напиваясь мертвецки пьяным». Сейчас ему больше нравилось смотреть на продолжающий вспыхивать и гаснуть огонь рекламы. Пей — чернота. Пей — чернота. Пей. Сколько времени будет продолжать гореть свет? И что, в конце концов, заставит его погаснуть? А что останется после света? Что ждет веками создаваемое человеком и оставленное после него?

«Мне кажется, — подумал он. — Мне кажется, сейчас я должен думать о смерти, о самоубийстве. Нет, еще слишком рано. Сейчас мы — оставшиеся — похожи на ничтожные атомы, мечущиеся в безвоздушном пространстве, не в силах встретить себе подобных».

И снова, на грани отчаяния, тоска и уныние наполнили душу. Ради чего он оставлен жить? Ради того, чтобы как грязное животное объедаться немыслимыми запасами хранящейся в подвалах каждого магазина пищи? Ради чего, если он даже будет жить хорошо и найдет себе подобных? Ради чего? Конечно, если рядом с ним снова окажутся люди, все будет по-другому. Но смогут ли они стать его истинными друзьями? Собранные подобным образом, могут оказаться скучными, невежественными или даже злобными и жестокими. Он поднял глаза и вновь увидел вспыхивающий с методичной последовательностью огромный знак. Пей — чернота. Пей — чернота. Пей. И снова он начал думать, как долго будет гореть этот огонь, заставляя, предлагая что-то там пить, когда уже не разливают автоматы и не наполняют стаканы продавцы. Невольно для себя он стал выхватывать из памяти другие, увиденные им сегодня вещи; думая, что случится с койотом, который сегодня так лениво и независимо трусил по осевой автострады, и что случится с быками и лошадьми, которые тыкались мордами в желоб с водой и не замечали, как над ними медленно вращает крыльями ветряная мельница. Кто скажет ему, как долго будут вращаться эти крылья?