Земли обагрённые кровью - [38]

Отдал нам свой кисет с табаком и всю папиросную бумагу. Жена пастуха не могла нарадоваться подарку. Ей хотелось чем-нибудь отплатить нам, и она сказала мужу:

— Проводи людей, а то после землетрясения кругом такие страшные пропасти…

И правда, как раз в это время в районе Испарты произошли сильные землетрясения, вызвавшие обвалы. Четыре дня мы блуждали среди обломков скал, не встретив даже птицы. Голод изнурил нас, ноги у нас дрожали. На пятый день пути мы увидели одинокий шалаш у подножия горы.

— Идем, и будь что будет, — сказал я Панагису. Мы подошли к шалашу. Даже собака не залаяла на нас. Я нагнулся, заглянул в шалаш и отшатнулся, пораженный: молодая турчанка, засучив рукава, месила тесто и напевала. Она показалась мне настоящим ангелом. Заметив меня, она испугалась и вскрикнула. Я заговорил с ней, не входя в шалаш.

— Прости меня, ханым[12]. Мы прохожие, у нас долгий путь впереди. Если ты дашь нам немного хлеба, для нас это будет спасением.

— Нет у меня хлеба, — ответила она. — Все, что было, утром забрали пастухи. Только собираюсь печь.

— Тогда угости хоть водой.

— Вода под платаном, идите туда.

Я понял, что она не хочет помочь нам.

— Пошли, Панагис, — сказал я, — от нее, видно, ничего не добьешься.

Не успели мы пройти и ста метров, как увидели направленное на нас дуло винтовки, которую держал здоровенный турок.

— Руки вверх!

Что нам было делать? Мы послушно последовали за ним. Он привел нас к тому же шалашу, который оказался разделенным на две половины; не опуская винтовки, он велел нам войти в шалаш с другой стороны, в ту половину, где не было женщины. Удивительным было то, что взгляд у него был самый миролюбивый.

— Садитесь! — мягко пригласил он.

Мы сели, он отложил винтовку, достал из кармана коробочку с табаком и предложил нам скрутить по цигарке. Мы совсем растерялись.

— Можете не стараться чего-то придумывать, — добродушно сказал он. — Я прекрасно знаю, что вы дезертиры. Просто любопытно узнать, откуда вы бежали и куда держите путь.

Я откровенно рассказал, что бежали мы из Анкары и направляемся в Смирну.

— Мне до этого дела нет. Я хотел только проверить, что вы за люди и как относитесь к женщинам, которых встречаете. Я своими глазами видел, что вы с уважением отнеслись к чести беззащитной женщины, и желаю вам поэтому благополучно добраться до дому. Я увидел вас, когда вы спускались с горы. И подумал: сейчас они подойдут к моему шалашу. Я хотел стрелять, но поразмыслил и решил не брать грех на душу, не испытав вас. Вы пришли в мой шалаш в святой день курбан-байрама[13]. Раз уж так случилось, садитесь и откушайте со мной.

Он сам накрыл стол, принес мясо и фрукты. Он от души смеялся над нашей прожорливостью.

— Ешьте, ешьте, мяса хватит, — потчевал он нас, — сейчас жена пирог с медом печет, я вам дам на дорогу.

Потом он пошел нас провожать. По дороге рассказал, что он офицер, ловит дезертиров, но по случаю праздника на два дня пришел к жене.

Его откровенность растрогала нас.

— Ты, должно быть, добрый человек, — сказал я.

— Не со всеми, — ответил он. — Я человек справедливый и люблю честность. Кто уважает другого, тот уважает и себя. Если бы вам вздумалось обидеть мою жену, вас бы уже в живых не было; я убил бы вас и оставил на съедение шакалам и собакам…

* * *

Светало, когда мы подошли к городу Тире. Сердца наши забились сильнее — наконец-то окончатся наши страдания. Я тронул за руку своего товарища.

— Слушай!

С дальних полей ветерок доносил до нас мелодичное девичье пение. Мы ускорили шаг. Песня была греческая. Первые греческие слова после стольких месяцев! Мы остановились, словно завороженные. Даже пение ангелов не произвело бы на нас, кажется, такого впечатления!

Ах, Тире, Тире, родимый город мой,

С родниковою прозрачною водой,

С пышной зеленью, кудрявой и густой!

Твои парни веселятся от души,

Твои девушки стройны и хороши.

Слышишь, друг, мельница

Статиса шумит,

Жернов крутится, и быть зерну мукой.

А сердечко у Хрисулы ох болит,

Далеко ее любимый, далеко.

Милый мой, когда вернешься ты сюда?

Прилетишь когда, мой голубь сизокрыл?

От казармы ты избавишься когда,

Батальон рабочий, скажешь, позабыл,

Жениха чтобы невеста дождалась,

Обняла бы мама сына поскорей,

Нынче справить нашу свадьбу в самый раз,

Ну а после окрестили бы детей,

Чтоб земля была цветущей, как ковер,

Распустились чтоб деревья попышней,

Чтобы громче пел псалмы церковный хор,

Чтоб горели свечи ярче и светлей!

Слышишь, друг, мельница Статиса шумит,

Жернов крутится, и быть зерну мукой…

Панагис закричал и замахал руками. Девушки, увидев нас, оборвали песню и с криком бросились врассыпную.

— Куда вы? Чего вы испугались? Остановитесь! Мы христиане… Дезертиры.

Слова эти возымели свое действие, и девушки стали подходить к нам. Завязалась беседа. Они рассказали, что живут в разных деревнях, а здесь собирают табак.

— От этой работы спать хочется, вот мы и пели… — объяснили они.

Мы присели отдохнуть. Девушки стали наперебой угощать нас; натащили свежего инжира, белого хлеба, маслин. Панагис совсем растаял, он уже был готов остаться и без конца рассказывать девушкам о наших приключениях. Но я оборвал его.