Землетрясение. Головокружение - [44]

Вереница такси тронулась в путь. Леонид ехал с Хаджи Измаиловым, Клычом и Угловым.

— Ну, ребятки, как фильм? — спросил Леонид.

Углов — он сидел нахохлившись рядом с шофёром, — не поворачиваясь, процедил в ответ одно всего слово:

— Дерьмо.

10

Всему, на что надеялись на студии, когда снимался фильм, — то состояние зажмуренности, когда каждый пытался уверить себя, что ещё не всё пропало, что выручит монтаж, музыка и вдруг фильм сладится, — всему этому пришёл конец, и настала печальная ясность.

Не помогли ни операторские изощрения, всякие там ракурсы и летящие камеры, не помог и монтаж, хотя Бурцев выложил всю свою умелость, не помогла и музыка, которую написал талантливый человек, и написал удачно. Ничто не помогло выручить этот фильм, ни даже ахалтекинские скакуны, цветущая по весне пустыня и снежные горы — весь этот сказочный край, снятый в самую выгодную для себя пору, с самых выгодных для обозрения точек. Уж больно пустяковая и не по правде творилась в фильме жизнь.

Члены художественного совета министерства смотрели картину, храня зловещее молчание, будто это не они утверждали сценарий, по которому сейчас скакали и целовались на экране. Сейчас они были судьями. И, кажется, подсудимому грозил суровый приговор. Одно дело сценарий, и совсем другое — фильм. Сценарий правили, чтобы фильм получился без сучка, без задоринки, а когда он таким и получился. фильм не мог не вызвать раздражения. Он проваливался.

Он ещё раньше провалился, когда его смотрели в главке. И ещё раньше, когда его посмотрели до сдачи московские друзья студии, автор сценария Дудин и кое-кто из Туркменского постпредства.

Леонид в третий раз смотрел сейчас фильм. И изнывал, затонув в кресле, от почти физического ощущения катастрофы. Но ему было далеко не так худо, как Клычу. Тот сидел, прикрыв рукой глаза, замерев от стыда. Жаль было Клыча. Все эти дни он держался мужественно, даже пробовал шутить, но глаза у него были совсем больные. Ведь он, пока снимался фильм, что там ни говори, а надеялся на чудо. Никак не может человек без чуда. Надобно ему оно. Непременно! Его помолиться иной раз тянет, хоть он и неверующий, помолиться и поверить в некую всевышнюю силу, лишь бы только выпала на его долю удача. Вопреки всему. Это и есть чудо.

Фильм кончился, зажёгся свет. Судьи поспешно поднялись и удалились, не проронив ни слова. И боже, какие у них были не сулящие милосердия лица!

Перерыв, перекур, а затем предстояло обсуждение, но точнее — судилище.

Подсудимые тоже вышли из зала. В конце коридора было распахнуто окно. К нему и потянулись, нервно закуривая, роняя пустопорожние фразы, только чтобы не молчать.

— Копия ни к чёрту, — сказал Углов.

— Звук заедало, — сказал Денисов.

— Верно, звук уходил, — согласился Леонид.

Ну, а если бы и со звуком всё было хорошо, и копия была бы самая лучшая, что тогда?

Бурцев молчал. И Клыч молчал. Но по–разному. Бурцев, хоть и молчал, всё время про себя готовился к речи, шевелил губами, брови сводил, загодя распаляясь. Накипело, видно, у старика, готовился не к обороне, а к атаке. А Клыч молчал окаменело, как очень уставший и очень обозлившийся человек.

Денисов глянул на него и сказал:

— Знаешь что, иди‑ка ты в гостиницу.

— Пожалуй, — сказал Клыч, но никуда не ушёл.

У окна ветерок жил, пахло молодым тополиным листом. За тысячу вёрст отсюда и на десяток лет назад унесла вдруг Леонида память. Урал, городок небольшой уральский, где довелось ему кончать десятилетку, когда отца послали в этот город на работу, и вот такой же с тополиным запахом день. Последний в десятом классе. Экзамены кончены, аттестаты розданы. Свёрнутый в трубочку аттестат, как вафля с кремом, зажат в руке. Завтра он угнездится в конверте и отправится в почтовом вагоне в Москву, в родной город его владельца, где Леонид Галь вознамерился продолжать своё образование. Институт известен — ИФЛИ, Институт философии, литературы, истории. Факультет известен — литературный.

…И все тот же тополиный запах в ноздрях. В Сокольниках, где находится этот институт, все лето живёт тополиный запах. И результат экзамена известен: тройка по математике, а тройка — это провал, ибо велик конкурс. Провал, затем экзамены в другой институт, первый попавшийся, где ещё принимали заявления, затем уход из этого института в середине учебного года, когда во ВГИКе объявили набор на сценарный факультет, новые экзамены—и вот он студент интереснейшего института и на факультете именно литературном, чего и добивался. А зачем?

…Снова тополиный запах в ноздрях, снова ты как школьник, — после экзамена и перед экзаменом. И ясно, тебя ждёт провал.

У окна, где подувал ветер, все смолкли. Принюхивались к тополиному этому запаху и наверняка вспомнили, как и Леонид, что‑то своё и далёкое. И может быть, тоже спрашивали себя: «А зачем?..»

Появился, чиновно горбясь, Валерий Михайлович, ещё издали махая рукой: мол, пора, мол, зовут.

— Пора так пора, — сказал Денисов, сразу побледнев, зрачки даже у него побелели. Нет, то была бледность не испугавшегося, а на что‑то решившегося человека. Подышал вот тополиным воздухом и решился.

11

Совет собрался в небольшом зале второго этажа. Что тут было раньше? Танцы устраивались? Банкеты? Потолок свысока загадочные строил рожи своими лепнинами. Эти лепнины–маски понагляделись и понаслушались. У них были скверные лица очень осведомлённых чиновников времён какого‑нибудь Суллы. Они были все на одно лицо, как люди незнакомого племени, и все разные, если приглядеться.