Землетрясение. Головокружение - [2]

Вспомнилось вдруг, как в первый раз шёл он через этот двор. Это было весной прошлого года. Так же вот бил фонтан посреди двора, так же сладковато пахло перегревшейся плёнкой. И нещадно жгло солнце, хоть только ещё начинался апрель. А ему было нежарко, он не замечал жары. Его даже знобило. Он шёл и чувствовал, что на него внимательно смотрят. Со всех сторон, множество глаз. В тот день во дворе было много народу, как, впрочем, и сегодня. И на него тогда смотрели. С надеждой. Все знали, что это идёт новый начальник сценарного отдела. Все дивились, что он так молод, но и радовались этому. Он был из своих, из киношников, ОН кончил киноинститут — все знали об этом. Он воевал — и об этом все знали. А кончилась война, он демобилизовался, и его послали из министерства на эту студию и сразу на очень ответственную работу. Значит, он стоит того, этот молодой парень. И на него смотрели с надеждой.

Как оно так выходило, что все кругом всё про него знали* и почему все радовались ему, — он об этом тогда не думал. Он был уверен, что это так, и всё тут. Да, он уверовал тогда в этот уют и в эту радость, даром что многое в его приезде на студию было от случая, а многое не радовало, если вдуматься, даже угнетало. Но он не вдумывался тогда, не желал вдумываться. Он просто шёл через этот заслеплённый солнцем студийный двор, смотрел на фонтан, громаду павильона, белые стены лаборатории, вдыхал в себя сладковатый запах плёнки, такой родной, вгиковский, и его знобило от странного чувства, которое, кажется, было тщеславием. Вот идёт по студии начальник сценарного отдела. Шутка ли! И все уважительно смотрят на него. Уважительно и с надеждой. Нет, его знобило не от одного только тщеславия, тут было и ещё что‑то. В нём разгорался уже рабочий азарт, он ещё по пути из Москвы начал разгораться, этот азарт, это желание сразу же схватить быка за рога, всё выправить, организовать, сдвинуть.

И вот прошло полтора года… Ну а сейчас как на него смотрят? Леонид не стал дознаваться. Один вахтёрский глаз чего стоил…

Секретарь директора, милая, полная дама, которую почему‑то все молодо звали Ксенечкой, едва завидев Леонида, панически вскинула к вискам полные руки, и вскинулась, заволновалась её полная грудь.

— Леонид Викторович, а вас ждут… — Как много можно сказать голосом, о скольком предупредить. Вибрирующий, грудной голос Ксенечки играл тревогу, подобно сигналу запрокинутого полкового рожка.

Леонид взял её руку и поцеловал. Ему нравилось быть этаким столичным, галантным. Нравилось быстрым шагом входить сюда и целовать руку секретарше, чтобы минутой позже быть невозмутимо правдолюбивым на совещании у директора да и с самим директором, если случалось им разойтись во мнениях. Леонид нравился в такие минуты самому себе и, ему казалось, другим тоже. Правда, всё реже он бывал таким, всё чаще заскакивал сюда уже в той стадии раздражения, когда не до любезности, не до показного лоска и игры в невозмутимость.

Сейчас он не пижонил. Он поцеловал руку женщине, признательный ей за сочувствие, так явственно прозвучавшее в её голосе.

Он даже сказал:

— Спасибо вам, Ксения Павловна. — Возле обитой клеёнкой двери он остановился, поморщился сам на себя: «Что за чушь, чего это ты оробел?» Он оглянулся на Ксенечку, весело подмигнул ей, а заодно и самому себе. — Как звать ярило?

— Сергеем Петровичем! — быстрым шёпотом отозвалась Ксения Павловна и замахала полной рукой, словно бы провожая в путь далёкий.

— Можно? — Леонид распахнул дверь и вошёл в кабинет. — Галь, сценарный отдел. Мне сказали, что вы меня ждёте.

Он двигался вдоль длинного стола заседаний, всматриваясь в человека, утонувшего в громадном кресле с высокой резной спинкой. Это кресло раздобыл на складе бутафории и велел поставить здесь один из восемнадцати, нет, теперь уже девятнадцати директоров, что сменились на студии за годы её существования. Директор тот явно тяготел к допетровской Руси. А письмён ный стол был тут от другого директора, влюблённого в ящики и замочные секреты времён императрицы Екатерины Второй. А ещё какой‑то директор обожал книги; Не самую премудрость книжную, а книжные роскошные переплёты. Два громадных шкафа, набитых разрозненными томами энциклопедии прошлого и нынешнего веков, были тому свидетелями. Бутафория. Как, впрочем, и столик, с четырьмя телефонами, из которых работал только один. Эти телефоны поставил тут директор за номером восемнадцать, деловитость которого явно недооценили.

Леониду стало весело. Он не сдержал улыбки: «Интересно, а девятнадцатый что сюда притащит?»

— Я вижу, вам весело, коллега? — Человек, утонувший в боярском кресле, наконец поднял на Леонида глаза. — А мне вот, читая эти бумажки, плакать захотелось. — На директорском столе внавал лежали папки документов, приметил Леонид и продукцию своего отде^ла, аккуратно переплетённые сценарии, которые чуть было не начали снимать.

Директор поднялся, раскинул руки, потягиваясь. Во ^все глаза смотрел на него Леонид. Такого директора он УЖ никак не ожидал здесь увидеть. Солидный? Представительный? Из недавних подполковников? Всё это не приникало к человеку, вставшему сейчас перед ним, чтобы в свою очередь откровенно пристально рассмотреть