Землепроходцы - [78]
В середине июня просмоленное и оснащенное судно готово было к выходу в море. В носовом отсеке — поварне — поселился Мята. Средний отсек загрузили припасами. Там же размещались нары для казаков. Семейка с Умаем попросили потесниться Треску и Буша, шедших кормщиками, и перебрались к ним в кормовое помещение.
Почти все обученные Треской и Бушем казаки перед отплытием тайно друг от друга заходили к Соколову и просили освободить от плавания. Море страшило их. Неожиданно Соколову в уговорах помог Гришка Бакаулин. Вернувшись в Охотск с новой партией товаров, промышленный привез разрешение от воеводы на плавание в Камчатку для торговли в тамошних стойбищах. Угрюмые и едкие его насмешки над трусостью казаков подействовали, как крутой кипяток. Недолюбливавшие промышленного казаки почли за унижение выказывать перед ним свою слабость.
Расставание с берегом было тягостным. Когда подняли якорь, миновали опасные бары в устье реки и наполненные ветром паруса стали относить судно в море, у казаков побледнели лица. У некоторых текли по щекам слезы. С берега им махали шапками оставшиеся в крепости казаки. Семейка, стоя у борта рядом с Умаем, неотрывно смотрел на кручу, где виднелась кучка провожавших Умая ламутов. Там были старый Шолгун, братья Умая, Узеня и между ними Лия, махавшая вслед судну малахаем.
В остроге прощально ударила пушка, и вскоре крепость скрылась за выступом мыса.
Море было спокойным. Светило солнце. Судно шло к северу, держась у берегов.
В прибрежных водах кипела шумная жизнь. Чайки, бакланы, морские попугаи, утки покачивались на волнах несметными флотилиями. Свистя крыльями, стремительно проносились над мачтами гагары и крохали. Из воды густо высовывались любопытные нерпы, тараща на судно круглые глаза. Иногда, ныряя под волну, по курсу судна неслись стада огромных белух. Спины их вздымались над водой подобно снежным сугробам. Мористее, почти у горизонта, время от времени вставали водяные фонтаны. Там киты шли на излюбленные места пастбищ — в Пенжинскую губу.
К вечеру ветер посвежел, и на море поднялась крупная зыбь. Почти все казаки заболели морской болезнью и пластом лежали на нарах в грузовом отсеке.
Семейка с Умаем страдали от морской болезни не столь сильно. Забравшись в поварню, они уплели по две порции жареной оленины.
— Вам что, вы молодые, — завистливо говорил Мята, которого тошнило от одного вида еды. — А я вот эту болтанку не могу переносить. В седле мог качаться хоть круглые сутки, а тут не могу. Должно, заказано казаку море.
Семейка с Умаем вышли наверх. Пройдя по качающейся палубе, они спустились к себе в кормовой отсек. Навстречу им поднимался по лесенке Григорий Бакаулин.
— Чего этому ворону тут надо было? — спросил, насупясь, Семейка у Трески, когда крышка люка захлопнулась за Бакаулиным.
— Да вот любопытствовал, что у нас за служба, у кормщиков. Спрашивал, тяжело ли с кормилом управляться.
— Знал бы свою торговлю, — буркнул Семейка, забираясь на нары. — Чего еще сюда встревает?
Утром зыбь унялась. Казаки высыпали на палубу. Снова, как и вчера, на небе не было ни облачка. Солнце, отражаясь в воде, слепило глаза тысячами бликов. Слева по борту вдалеке виднелись острые скалы мыса. Казаки заметно повеселели, и поварня в это утро не пустовала. После завтрака казаки уже без опаски подходили к самому борту, глядели на воду. Синие с прозеленью волны словно кивали им головами, манили в даль, в неведомое, за гранью которого лежала их цель — Камчатка. Такая перемена настроения не удивила Соколова. Он знал эту способность своих казаков быстро применяться к новой обстановке. Все эти люди с тех самых дней, когда на верхней губе пробивается первый пушок, привыкли шагать через тайгу и горы. И никакие преграды не могли сдержать их в этом движении в неизвестное, туда, где лежали земли, не стесненные насилием. Это ощущение воли и служило многим из них единственной наградой за все лишения. Скоро они привыкнут к тому, что у них под ногами не земная твердь, а шаткая палуба. И тогда он отдаст команду взять курс в открытое море.
Как-то вечером Семейка с Умаем выбрались на палубу. Над судном густо висели звезды. Их отражения плясали в черной, как деготь, воде.
С минуту они стояли у борта, любуясь блеском отраженных звезд. И вдруг Умай, глаза у которого были острее Семейкиных, схватил друга за рукав.
— Там, впереди, что-то белеет!
Семейка долго всматривался туда, куда указывал Умай, и вскоре действительно разглядел впереди по курсу судна какое-то белое пятно. Пятно это росло и приближалось. У Семейки перехватило дух, когда он понял, что это такое. Белое пятно было пеной возле выступавшего из воды кекура, а темная громада — береговым обрывом. Судно прямо летело на прибрежные камни.
— Скорее! — крикнул он Умаю и кинулся в кормовой отсек.
«Спят они, что ли? — мелькнуло в голове. — Разобьемся ведь!»
Едва они подбежали к люку, как он распахнулся и из кормового отсека выскочил человек, в котором Семейка узнал Бакаулина.
— Ты что там делал? — закричал Семейка, но широкая железная ладонь тут же закрыла ему рот.
Извиваясь и впившись зубами в ладонь промышленного, Семейка пытался вырваться из тисков. Вдруг промышленный громко вскрикнул и с проклятьем выпустил Семейку, который тут же прыгнул в люк, не пытаясь даже понять, что заставило Бакаулина выпустить его. Надо было спасать судно.
