Земледельцы - [2]

Он уже час, как на ногах, — Кирилл Прокофьевич Орловский. Он уже час, как в шлепанцах на босу ногу меряет шагами горницу, покряхтывает, прислушивается к боли в культе. Схватило где-то за полночь, и не так, чтобы очень уж схватило, а этак замозжило привычно и понятно. До того привычно и понятно, что он немедленно встрепенулся, взволновался, заворочался в сладком тепле перины, и сон улетел от него мгновенно, выпорхнул в чуть приоткрытую форточку, умчал мыслями туда, где, еще не убранные, ждали своего часа триста с лишним гектаров бульбы. «Непогода идет», — сказало ему привычное и понятное в культе. — Непогода идет, а как раз сегодня приступать к картошке. Добрая уродилась картошечка, вчера пробовал куст — ну прямо бульбочка к бульбочке…»

А барометр, атаманец этакий (любимое словечко Орловского), знай себе показывает «ясно». И теперь, вышагивая горницей, Кирилл Прокофьевич нет-нет, да колупал его пальцем, чтобы скакнула стрелка, чтобы все было «путем». И злился, и взбивал хохолок на крепкой своей, под чистый «бокс» голове. И взглядывал в окно, где подтверждалась барометра, а не его правота, где разливалось утро, достойное этого урожайного года. И чувствовал нарастающую неприязнь к барометру, потому что издавна, с самого сорок шестого, как приобрел эту трофейную штуковину на толкучке в Могилеве, привык ее уважать, как и вообще науку, привык с ней советоваться утрами, и бригадирам наказывал обзавестись «наукой», не полагаться на приблизительное — «если с вечера заря красная и в полнеба» или на вообще сомнительное — «если курица кудахчет, а яйцо не несет…».

«Непогода идет», — все настойчивее, вопреки барометру говорило дерганье в пустом рукаве. Ощущение привычное, как и всякая другая боль, как и всякое другое неудобство в его истерзанном четырьмя войнами, но все еще могучем организме. Притерпевшийся к этим болям и к этому неудобству, верящий в свой могучий организм, он еще не знает, что через несколько лет пропустит мимо, не разглядит совсем маленькую боль, которая, вроде бы и не связанная с большими военными болями, разве что косвенно, тем не менее как раз и окажется роковой…

Но пока — «ссора» с барометром. И завтрак — типично председательский. В эмалированную кружку — до краев молока, напополам буханку ноздреватого, в хрусткой корочке особенного, «рассветовского» хлеба. Первым во всей Белоруссии его «Рассвет» обзавелся пекарней. Она его гордость, и гордость нешуточная. Едали «рассветовский» хлеб министры, послы едали, а один академик — горбушку тайком в карман, и, пока ходил по колхозу, выспрашивал и выпытывал, все отщипывал по кусочку, ходил и отщипывал.

Впрочем, академику это что — баловство. А он, Орловский, высчитал точно — два полных дня в месяц рассветовская хозяйка отдавала хлебопечению. Закваску заладить надо? Надо. А следить, чтобы тесто не убежало из дежки? А потом стой у печи, буханки мечи… Без малого тысяча хозяек в «Рассвете». Значит, две тысячи колхозных рабочих дней долой. Математика, не то чтобы высшая и другим председателям непонятная, однако первым в нее вник Орловский. А уж он если во что вникнет…

Хорош «рассветовский» хлеб. И молоко хорошее. Выпил залпом полкружки, подлил еще. Вспомнил вчерашний неприятный звонок. Интересовались очень нелегким для него обстоятельством. Вопрос был поставлен так:

— Почему на рынке в Могилеве вы продаете молоко дороже, чем частники?

То есть почему он, Орловский, председатель известного всей стране колхоза, председатель-маяк, депутат, орденоносец, объегоривает на городском рынке рабочий класс. Некрасиво — это одно. Политически неверно — вот что прочитал Орловский в интонации телефонного голоса. И потому искренне возмутился:

— Как это дороже? Дешевле продаем.

— А ты, Кирилл Прокофьич, проверь сам, лично. Перемудрили что-то твои сбытовики.

Чего уж там они перемудрили… Вот оно плещется в кружке — «рассветовское» молоко. Опорожни до дна — на стенках жир останется. Молочный жир. Сними с такого молока сметану — так это же Сметана. Масло сбей — так это же Масло. В кои времена такое случилось, что колхозная ферма преподала урок частнику. Издавна ведь у него и коровушка глаже, и сенцо подушистей. А в «Рассвете» еще душистей, а коровки-симменталки еще глаже… В сорок пятом, по разбитым дорогам, в дырявых армейских теплушках вез Орловский телушек из Костромы, из самого «Караваева». На племя, на развод. Чтобы через много лет дать рабочему в Могилеве вот это молоко. Последние колхозные денежки тогда в него вложил, в костромское молоко.

Возьми в руки карандаш, процент жирности умножь на… Словом, произведи арифметическую операцию, специалистам хорошо известную, и увидишь, что дешевле частника продает «Рассвет» свое молоко, хотя вроде бы и дороже. А его колхозница Мила Белявская, которая продает молоко на рынке, вот как еще борется с частником — наливает по стакану бесплатно, для дегустации…

А еще никому не расскажет Орловский, как проезжал недавно через Барановичи и ребятишек увидел детдомовских. Шли они по скверику, цветы собирали. И защемило в груди, и воспоминания нахлынули… И сказал Орловский Миле Белявской, отводя свои стальные с голубизной, очень белорусские глаза: