Зелимхан - [38]

— Я покончил бы с собой.

— Как тебе не стыдно? — грозно крикнул Гушмазуко — Это не похоже на тебя. Не этому учил меня, а потом тебя Бахо. Помнишь, он говорил: «Нельзя покорно сдаваться злым людям. Настоящий мужчина убивает того, кто мешает людям жить».

— Довольно убивать, Гуша, довольно! — вырвалось у Зелимхана, и в голосе его прозвучала нотка отвращения.

— Погоди, — остановил его Гушмазуко, — дай досказать.

Временами Зелимханом овладевало чувство такого беспросветного мрака, что он оказывался недоступен для какого-либо здравого суждения, а потому Гушмазуко, всматриваясь в лицо сына, некоторое время сидел, не произнося ни звука.

Молчал и Солтамурад, но переживал он больше всех.

— В Турцию нужно уехать только на время, — нарушил наконец тишину старик, переводя взгляд с одного сына на другого. Оба сидели, опустив глаза и сжав губы. — Только на время, пока здесь нас не забудут. А там можно и вернуться...

— Если на время, то лучше уж поеду я один, — произнес Зелимхан. — Не будет меня, перестанут тревожить вас.

— Возможно, — задумался старик, — но и одному тебе для такой поездки нужны деньги...

— Деньги?

— Да, деньги, Зелимхан. Турция — чужая страна, там нас никто не ждет. Нужны деньги.

— Проклятые деньги... Где же их взять? — спросил Зелимхан, ни к кому не обращаясь.

— У богатых, — ответил отец. — Надо взять в плен богатого человека и получить за него выкуп.

— А где такой богатый, который готов открыть нам свои сундуки?

— Есть за Тереком овцевод Месяцев. Говорят, у него сундуки ломятся от золота.

— Кто это говорит?

— Наши овцеводы знают...

— Идти за Терек — дело нелегкое. Нужны верные люди, — хмуро отозвался Зелимхан.

— А я? А Солтамурад? — гордо поднял голову Гушмазуко и с вызовом посмотрел на сына.

— Двое-трое — это мало, — задумчиво произнес Зелимхан и добавил: — Притом, отец, я не хочу путать вас в эту историю.

— В какую историю?

— Да вообще в эти дела. Пора бы вам сидеть дома и молиться богу...

Гушмазуко вскочил, полный ярости.

— Молчать! — крикнул он на сына и оглядел стены комнаты, как бы призывая их в свидетели нанесенной ему обиды. Потом, повернувшись к Зелимхану, грозно добавил: — С каких это пор щенята смеют учить волка?

Вот так же вчера старик столкнулся и с Солтамурадом. Тот почувствовал себя в положении провинившегося мальчика, которому жестоко досталось от взрослых.

Зелимхан молчал, не смея возразить отцу, переживавшему жестокую обиду. Так оно и шло вот уже много лет: вспыльчивый старик требовал немедленной расправы с каждым, кто смел поднять палец против членов его семьи. Наедине со своими мыслями, в спокойную минуту, он искал выхода, думал о том, как вырваться из кровавой распри, но каждая новая обида вызывала у него неудержимый гнев, он взывал к чести Зелимхана, и тот, полный рыцарских представлений своих гордых предков, шел на очередной жестокий подвиг.

Не взглянув на сыновей, Гушмазуко молча вышел из комнаты и ушел в сад.

— Видишь, какой он у нас, — сказал Солтамурад, обращаясь к брату, — вот и вчера так было... Желая уберечь его, говорю, чтобы все скандалы он оставил нам, а он так рассвирепел, что чуть не побил меня.

— Ничего, успокоится, — ответил Зелимхан. — Ведь это понятно, он — глава семьи.

Вошла Бици. Из медного кувшина она налила в чугунный кумган воды и поставила его на печку, затем подхватила с пола большое деревянное блюдо с мукой и вынесла его в другую комнату. Вскоре она вернулась, взяла большой кусок жесткой копченой баранины, растянутый на палках и подвешенный к потолку над печкой, бросила его целиком в котел и, долив воды, поставила котел на плиту. Она только что пришла от своих родителей, где ей пришлось выслушать много советов и упреков. Все, что говорили ей там, было правдой: да, ей тяжело, путь, на который встал Зелимхан, не сулит ничего хорошего; да, он несет ей и семье только разорение и смерть. Ей нет еще и тридцати лет, а она уже выглядит старухой — поседела, на лбу и под глазами пролегли морщины. Она вконец извелась в этих мытарствах, больна, часто хватается за сердце, покашливает. Но ей некогда думать о своем сердце. В нем единственная цель — обеспечить, насколько это возможно, покой и уют для Зелимхана. И она умудрялась добиваться этого своим невозмутимым спокойствием, способностью ни словом не обмолвиться о невосполнимых нуждах семьи. И, может быть, только эта сосредоточенная твердость Бици, ее неизменная вера в то, что ее муж еще вернется к мирной жизни, облегчали тягостное настроение Зелимхана.

— Зачем ушел Гуша? — спросила она. — Я ведь готовлю вкусный ужин для вас.

— Ты ведь знаешь его, — отозвался Солтамурад. — Если он рассердится, разве удержишь его?

— Вам не следовало бы перечить ему, — мягко сказала Бици, обращаясь больше к Зелимхану. — Он же ведь ваш отец.

Зелимхан не ответил, но подумал: «Вот именно. Стараясь не возражать ему, я делаю немало такого, что не следовало бы...»

8.

Утро. На вершине Харачоевской горы, будто упирающейся в голубой свод небес, появились облака, постепенно светлея и обретая форму легчайших клубов пара. По местному поверью, это означает, что день будет хорошим, ясным. Он будет согрет нежным прикосновением солнечных лучей и напоен благоуханием горного воздуха. Но погода уже мало интересует харачоевцев, для них давно нет и не может быть ясного дня. Долина реки Хулхулау, некогда покрытая зелеными рощами, богатыми фруктовыми садами, застроенная каменными домами с плоскими крышами, теперь оскудела, словно после вражеского нашествия. И без того постоянно, веками раздираемая жестокими распрями аульчан из-за каждого клочка пахотной земли или из-за красивых невест, она изо дня в день подвергалась теперь надругательствам бездушных чиновников и солдатни, зачастивших сюда из-за абрека Зелимхана Гушмазукаева, хотя он — виновник всех этих бед — давно уже здесь и не живет.