Зеленый портфель - [3]

Спрыгнул с коня. Поводья бросил подбежавшим и ко мне медленно так идет (никогда не забуду), хлыстом по зеркальному тугому голенищу постукивает. Звук такой противный: ццач, ццач. Я в белой куртке, с толкушкой для пюре, как был, стою к сосне привязанный.

Подходит. Выхватывает из-за пазухи приказ об увольнении и — мне! В лицо! Я смотрю прямо в буквы его подписи, не дрогнул! Ни одним мускулом лица ничего им не показал.

Он зубами скрипит. И… первым не выдержал, закричал:

— Ну! Долго ты будешь над нами издеваться?!

Я молчу.

Он:

— В последний раз спрашиваю: будешь пюре водой разбавлять или нет?!

Я звонко так, на весь лес:

— Н-нет!

— А-а-а! — закричал он, за голову схватился, вскочил в седло и помчался в топь. Ну, и вся банда за ним.

Тут эти, с поезда, бегут, падают, обнимают меня, целуют. Машинист связанный выскакивает, веревки на бегу зубами рвет. Да где их порвешь — нейлон. Хорошо, у одной пассажирки маникюрные ножницы при себе оказались. Освободила нас…

— Да-а-а, — потрясенно сказал я, — вот это история!

— Что вы, — снисходительно протянул продавец, — это еще что. Я как-то в шашлычной работал, истопником.

Они мне по телефону звонят: «Согласен, — спрашивают, — вместо березовых дров на мазуте жарить? Дело верное. В неделю кубометр дров. За полгода пиломатериала на дачу накопишь».

Я им так звонко в трубку, наверное, на всю АТС:

— Н-нет!

Они шепотом:

— Ну, смотри, парень. Ты нас знаешь.

— Знаю, знаю, — говорю, — как же не знать: зав. производством, кладовщик, бухгалтер Емельянов.

На следующий день прихожу домой. Ба! Соседа похитили!

У меня в комнате все перерыто, разбросано. Наверное, уголовный кодекс искали. Не нашли. Он у меня в чемодане с двойным дном в тайнике под двойным полом спрятан. Только профессионал может найти. А эти? Грубо сработали! Соседа вот похитили. А зачем он им?

Но все равно, думаю, надо выручать.

Утром на работу приношу ведро мазута. Они ко мне. Смеются, по плечу хлопают: «Наконец-то, наш».

Я говорю: «Ваню сначала отпустите!»

Едем на загородную дачу Емельянова. Спускаемся в подвал. Цветомузыка! Девушки! Бар! Коньяк! Ваня сидит, разрумянившийся такой, веселый. Уходить не хочет. Гады, знали, чем взять!

Бешено соображаю: что же делать? И вдруг осенило! Хватаю ведро. Выливаю на Ваню мазут!

Он вскакивает. «Как же я в таком виде вон ту девушку теперь на танец приглашу?!» Обижается на меня и уходит билет на электричку покупать. Эти его уговаривают, бегут за ним. А он им принципиально: нет, мол, в следующий раз, может быть, если без этого идиота.

Расстроил, в общем, я их планы…

Продавец замолчал, о чем-то ласково задумавшись.

А я робко спросил:

— Ну, а может, в милицию лучше было в тот раз обратиться?

Он глянул на меня и неодобрительно произнес:

— Что ж все на милицию надеяться? До каких пор? А сами-то мы на что?

— Да-а, — протянул я, — действительно.

— Ну ладно, сколько вам огурцов? — спросил он.

— Что? А, килограмма три.

Он начал класть огурцы на весы и вдруг выхватил один — я успел разглядеть на его кожуре нацарапанный череп — и швырнул в кусты, дико крикнув: «Ложись!»

Я упал, закрыл голову руками.

Мы лежали минуты три: я по одну сторону лотка, он — по другую. Под прилавком мне хорошо его было видно. Лежал он умело.

— Сейчас жахнет! — сказал он.

— Мафия? — понимающе прошептал я.

Он утвердительно моргнул.

Мы лежали еще минут пять. Но не жахнуло.

Подошли чьи-то ноги. Мы встали. Отряхнулись. Это была девушка. И какая! И с каким восхищением она смотрела на него, обыкновенного продавца!

Они начали болтать о чем-то, видимо, знакомые. Но как она смотрела! Раньше так смотрели на моряков, на парашютистов!

В тот день я, кажется, понял, почему молодежь теперь идет в торговлю. Раньше — в летчики, детективы, полярники. Теперь — в торговлю.

И вовсе не из меркантильных соображений.

Тут дело глубже!

Молодежь во все времена искала романтику! Везде.

Призрак

Где-то в верховьях канализационной системы нашего здания, в отрогах чердака, там, где никто никогда не бывал, а если бывал, то живым не возвращался, и жил он.

Кто он, откуда взялся, чем питался и зачем там жил — никто в нашем учреждении не знал. Мы считали его привидением, или, лучше сказать, призраком, и ко всем его выходкам давно привыкли.

Да, бывали времена, производил он на нас впечатление. Женщины взвизгивали, когда он появлялся. Мужчины прятались в шкафы…

Бывало, ворвется в комнату, сам черный такой, глаза, как уголья, горят. Встанет в дверях и скажет зловеще:

— Негодяи! Вы обидели Ковригину! Вы не дали ей премию по новой технике! И поэтому вы умрете, как шакалы!

Сверкнет глазищами и растает в воздухе, хлопнув дверью. Заслышится конское ржание в коридоре, забьет конь копытами. И — все! Стихнет все. И тишина наступит жуткая.

А мы сидим — прямые, белые. Потом кто-нибудь скажет: «А ведь верно, зря мы Ковригину обидели». И все головами закивают: да, зря, зря, надо дать.

Чаще всего он за обиженных и оскорбленных заступался: ну, там поздравить кого-нибудь забудут, или насплетничают о ком, или в очереди на квартиру кому-нибудь жилья не дадут.

Но бывало, и в производственные вопросы вмешивался. Ворвется, огненным взором полыхнет и жутким голосом проскрежещет: