Зеленый папа - [73]

— Да здравствуют свободные люди! — закричал Поло Камей, до которого явно не доходили слова Лариоса.

— Согласен. Да здравствуют свободные люди! Тот, кто говорит, что есть рабы, не хочет сказать, что у нас не остается места для свободных людей. Но на них скоро будут смотреть как на выродков, как смотрят ныне на пропойц; про таких скажут: погляди-ка, — и ткнут пальцем, — вон чудак гуляет на свободе.

Снова раздался взрыв смеха. Камей, маленький решительный человечек, пробился сквозь толпу к Лариосу.

— Старый пошляк! Если кто и купит тебя, как купили гринго, так только одни азиаты!

— Согласен на пошляка, хуже быть трепачом! Камей ринулся на него.

— Потише, Поло, — вмешались люди, — чего лезешь в бутылку?

— Говоришь, желтая опасность? — ухмыльнулся Лариос. — Я предпочел бы ходить с косичкой, как китаец, чем…

— Да нет же, Поло, это все шутки; кто пожелает быть рабом!

— Вот этот! — проворчал Камей. Схватив за плечи, его вынудили дать задний ход, как говорят автомобилисты.

— А кто же мы, по-вашему?! — вырвалось у Лариоса.

— Врет! Пустите, я покажу ему, какой я раб! Поло Камей не раб!

Вмешался пьяный с рыжей шевелюрой:

— Не р-р-рабу, а жену даю я тебе! — И тут же извинился:- Пр-р-рошу прощения, я помешал свадьбе?.. А кто тут невеста?

От Лариоса он качнулся к Камею, потом обратно, ощупал их одежду, стараясь понять, кто из них двоих невеста, — пьяный туман застилал глаза. Выходка пьяного разрядила атмосферу, даже спорщики расхохотались.

— Ну-ка, еще по глотку! — закричал Макарио, обняв Лариоса и Камея. — Эй, там, в столовой! Скажите, чтобы нам вынесли по стаканчику!

Пьянчуга поддакнул:

— Не возр-р-р-ражаю…

— Против чего не возражаешь, дружище? — спросил его Лариос.

— Тр-р-рахнуть по стаканчику…

Его шатнуло назад: он делал больше шагов назад, чем вперед, но, пятясь, не удалялся, ибо, топчась и кружась на месте, задом двигался вперед. И болтал:

— Хватить стаканчик… Вспомнить мать родную… да и заплакать… А у меня нет ни стакана, ни матери, ни крова, ни пса… Ни крова… пса… во-пса-минаний, которые бы лаяли на меня… Потому я и не плачу… А это очень трудно… удержать ночь… Руки-то тяну, а она ускользает… Такая мягонькая, никак не удержать… Пойду, силой рассвет не пущу… Мы только и можем силу на всякие глупости тратить. А если взять бы волю железную… да и воткнуть ее в небесное колесо ночных часов?.. — И, спускаясь по ступенькам в ночь, он запел: — «Аи, тирана, тирана, тирана!..»

Фейерверк, бушевавший вокруг «Семирамиды», рассыпал на земле горящие угольки и пепел. В ветвях кокосовых пальм по-прежнему торчали головы пеонов, парней и мальчишек, с восторгом взиравших на празднество. Где тут орехи, где головы? А над ними звезды. Где тут ангелы, где звезды? Незатухающая ночь. Утренняя звезда. Жены ночных сторожей почесывали одной ногой другую в ожидании мужей, а мужья ушли на работу больными. Сгорая в огне лихорадки. Слабый фитилек дыхания в живых трупах. Ночной сторож — днем труп, не работник. Зачем заставляют работать трупы? Кричит смерть. Зачем берут работать трупы? Я призываю их! Этих, этих самых с костями, прозрачными от голода, с ватными глазами, с зубами как решетка, на которой жарится молчанье… в ожидании хлеба!.. Верните мне моих мертвых!.. Но с плантаций, где жизнь превзошла самое себя в щедром расточении жестокостей, не донеслось даже эха в ответ, никто не ответил смерти, только машинки стучали вдали, маленькие машинки под руками time-keepers[84], на каждой из которых отстукивались числа, цифры, поденная плата…

— Тоба!

Одиноко прозвучало имя. И осталось одно только имя. Жемчужные грозди теплой дымки плыли над горячими береговыми песками, на которых закипает жгучее тропическое море; эту дымку раскаляет песок и развевает ветер, эта дымка окутывает тела таких женщин, как Тоба.

— Тоба!

В какой частице воздуха, в каком мгновении времени, в каком миге вечности был Хуамбо Самбито, когда услыхал это имя, только что произнесенное Гнусавым неподалеку от конвойных, между праздничным светом, заливавшим патио, и тенью дерева гуарумо.

— Тоба!

Таинство кровного родства. Еще до того, как он стал самим собой, он уже был братом Тобы. Он не знал ее, никогда не видел, но оба они вышли из одного мира, водянистого, сладковатого, из одной ватной рыхлости плоти, как червяки, — об этом, терзаясь, думал он сейчас, слыша имя своей сестры. Тоба. Таинство кровного родства.

И его затрясло, как в припадке. Гнусавый держал ее за руку; вот она вся — белые глаза; габача[85], накинутая на плечи и едва прикрывающая коленки; ноги в сандалиях на резине; длинные руки, бесконечно длинные, окунутые в тень, лижущую ее тепло, которое, он знал, вышло из той же материнской утробы. Он не помнил ее. Его бросили в лесу на съедение ягуару. Так поступили родители. Рот наполнился горькой слюной.

Тоба его тоже узнала. Точь-в-точь как на том обрывке фотографии, что прислала ей сестра Анастасиа. Внизу подпись: «Это твой брат Хуамбо. Он гордый. Со мной не говорит. И я с ним тоже». Ее глаза смуглой куклы, белые глаза из белого фарфора с черными кружочками посередине остановились на лице мулата. Она протянула ему руку. Гнусавый живо отпустил ее локоть и хотел вмешаться. Тоба его остановила.