Зеленый папа - [109]

— Ходят тут, глаза мозолят! — взорвалась во время его очередного визита хозяйка кабачка, сидевшая за стойкой возле кассы. — Войдут… поерзают на стуле… и уйдут… Уж если входишь, так садись и ешь; уходишь ни с чем — так и глаз не кажи… А сел за стол, клади деньги на стол… Надо знать и понимать, что это не забегаловка… Порог небось тоже трется…

Капитан, уставившись на большое блюдо с бутербродами, заметил:

— Подсчитайте, на сколько я вам тут порог истер, да налейте одну двойную.

— Чего изволите, кабальеро?

— То, что вы слышали…

— Сию секунду… Вам какой бутерброд?.. А редисочку любите?.. Колбаса есть… жаркое… Чего желаете? — И, подав бутерброд со струганой редиской, она оперлась о стойку и сказала: — Вам тут, видно, отставку дали?

Саломэ сделал неопределенный жест, почти утвердительный, и, осушив рюмку, запустил пальцы в редиску, чтобы немедля закусить жгучую настойку. Первый глоток только еще больше разбередил душу.

— Повторим…

— Еще двойную желаете?

— Так точно…

— Какой вы обидчивый. Знать, всерьез приняли мои слова о тех, кто тут ходит, глаза мозолит? Ведь это я не про вас, а про другого: сунет нос, оглядится — и назад… И «здравствуйте» не скажет… Я-то знаю, кого он искал… только упорхнула красотка, дружок, упорхнула…

— Куда же она упорхнула?

— Не знаю куда… Наверное, туда…

— Знаете или не знаете?

— Ей-богу, не знаю…

— Красивая была…

— И неплохая…

— За нее-то и раздавлю вторую двойную. Налейтека, а хотите — и себе заодно. Я угощаю.

— Спасибо, выпью стопочку анисовой.

— Как ее звали?

— Кого?

— Эту…

— Ах, эту самую… Клара Мария… По правде сказать, я сама велела ей убраться, потому что опасный она человек. Если прислуга старается — дело нечистое. Нет среди них безгрешных, и некому работать, некому, охо-хо! Вам небось любопытно, куда я клоню? Все дело в трубах, дружок… Капитан, кажется?..

Саломэ кивнул головой.

— Не пойму… Какие еще трубы?..

— Так объяснил мне один военный врач из Матамораса, когда я ему рассказала про штучки моей девки. Оказывается, у нас, женщин, кроме этой трубы, на которой я трублю — дайте-ка промочить ее немножко святой анисовой водичкой, — у нас есть и другие трубы, вверху и внизу…

— Почему же вы тогда говорите, что девушка была неплохая?

— Тер-пение… Я, значит, и заподозрила, что несчастная пользовалась, кроме горла, еще тремя трубами… В ушах-то у нее по «ивастахиевой» трубе, и ушки она всегда держала на макушке, слушала, что болтают промеж себя военные о подготовке к войне, а под нижнюю свою трубу она не одного мужчину плясать заставляла… Я узнала, что она не здешняя, от одного учителя, ее земляка. Он приходил сюда навещать ее, да всегда неудачно. Стоит ему прийти, у нее в этот самый день, как нарочно, зубы разболятся и она отпрашивается к врачу. А рассчитала я ее во избежание неприятностей. Не следует ей сшиваться там, куда заходят выпить высшие военные чины. Вы, мужчины, глуповаты, а таким бабам палец в рот не клади.

— Куда же, вы думаете, она подалась?

— Говорят, уехала на побережье. Ее знакомый заходил на следующий день. Посидел, выпил пива. Больше я его не видела. И если хотите доброго совета, выкиньте ее из головы.

— Видел я ее только раз, а вот запала в душу…

— Не иначе как подлила вам чего-нибудь в рюмку… Это тоже меня заставило ее подобру-поздорову проводить, хоть и жалованье за месяц вперед выдать пришлось… Была у нее привычка плевать посетителям в стаканы с пивом… Жидкий поцелуй им посылала, как она мне объяснила, когда я ее за этим свинством застукала… И с вами такое, наверно, приключилось, мой капитан: у вас по крови разлился жидкий поцелуй Марии Клары… Мерзость, а делает такое чудо… хотя в любви и наоборот бывает: мерзость тащится за чудом…

— Я тоже еду на побережье…

— Только она-то ведь на гондурасский берег отправилась…

— Мы и туда доберемся…

— О-ля-ля!.. Так и добрались!.. А теперь мой черед угощать. Хотите двойную?..

— Налейте, чтоб вам дважды не беспокоиться… Как звали того учителя, что с ней шашни водил?

— Шашни… Не знаю, шашни или нет… А захаживать захаживал… Она звала его «мой», когда меня тут не было, и дон Мойзес, когда я появлялась. Второе его имя, то бишь фамилия, была Гуаспер. Мойзес Гуаспер. Один раз про него в газетах писали. Будто он откопал в архиве какие-то важные исторические бумаги.

— За ваше здоровье…

— За ваше здоровье, капитан… капитан… как вас звать-то?

— Капитан Педро Доминго Саломэ…

— Вы из Саломэ… Из каких же Саломэ? Я была приятельницей того Саломэ, которого расстреляли.

— Это мой дядя…

— Ну, если вы в него, — ох, и горяч был! — вы далеко пойдете. Дружки-приятели его сгубили. А иначе он наверняка бы стал великим президентом нашей республики. Я рада с вами познакомиться. Правда, все вы, Саломэ, немного легкомысленны. Ваша фамилия мне сразу все сказала. Саломэ могут свернуть себе шею из-за женщин, из-за лошади, из-за друзей, — они рабы своих желаний. Видите, и вы такой же, влюбились — и крышка…

— Ну, не так…

— Для порядочного человека, для патриота, для достойного офицера эта женщина хуже, чем крышка!

Сказав это, трактирщица надулась и уставила свои зрачкастые, блестящие от водки глаза на Саломэ, стараясь угадать его мысли, и так же, как глаза, блестели камни на ее кольцах, брошках и серьгах. Бедная старая плоть, бедная плоть, уже готовая поблекнуть под всеми этими ювелирными красотами; хорошо бы снова обрести то свежее тело, что свело с ума расстрелянного дядю этого глупого капитанишки, ту гладкую золотисто-матовую кожу на округлом лице, пенно-розовую на ушах, амфорно-упругую на шее, статуйно-медную на плечах, цвета зрелых бананов на груди, нежную и гладкую на животе, лилейножелтую на бедрах.