Зеленый король - [168]

— Я должен сопровождать Бама, буду ждать вас там.

Сеттиньяз кивнул, не в силах произнести ни слова и еле сдерживая дрожь в руках. Таррас ушел вместе с человеком, приехавшим с Карибского моря; последний, словно торговый представитель, нес в руках длинный черный чехол с экстравагантным флагом. Одновременно слева, на углу библиотеки имени Хаммаршельда, началась какая-то суета. Сеттиньяз и сам удивился, что не подумал о них раньше: делегацию сопровождали Марни Оукс и Тражану да Силва, затем Маккензи, Кольческу, Эскаланте, Унь Шень и Уве Собеский, Дел Хэтэуэй, Этель и Элиас Вайцман, Морис Эверетт и многие другие; Сеттиньяз знал некоторых из них по именам, не более того, но было совершенно ясно, что все они прибыли с Амазонки.

До начала заседания оставалось совсем немного времени, и площадь была уже запружена народом. Сеттиньяз, будто его что-то подтолкнуло, стал искать глазами Диего Хааса, но маленький аргентинец исчез, во всяком случае, на прежнем месте его не оказалось. Волнение, чуть ли не страх тут же усилились еще на один градус: «Теперь уже недолго ждать». С правой стороны от Сеттиньяза Субиз говорил что-то по-французски, но как-то автоматически, и в голосе его звучали лихорадочные нотки.

Подъехала машина.

За ней другая.

И к той, и к другой были прикреплены зеленые флажки и небесно-голубые пропуска Организации Объединенных Наций.

Из первого автомобиля вышли четверо индейцев яномами, из второго — еще два индейца и Реб Климрод. Сеттиньяз узнал Яуа. Вся группа во главе с Ребом направилась к входу; обут был только Реб, его спутники шествовали босиком, хотя надели брюки и полотняные рубашки.

И тогда по непонятной причине произошло нечто странное: люди сами собою встали в два ряда и смолкли и по образовавшемуся проходу с невозмутимыми лицами двинулись вперед Реб и индейцы. Маленький отряд направился к зданию Генеральной Ассамблеи и, предъявив охране пропуска, вошел внутрь.

— Пора, — сказал Субиз.

И пошел, за ним — остальные.

Один Сеттиньяз застыл на месте, отчаянно копаясь в своих ощущениях — этот человек вечно пытался во всем разобраться. Наконец он понял, что гордость, необыкновенная гордость довлеет в нем надо всем остальным.

Площадь как-то сразу опустела.

Сеттиньяз подождал еще несколько минут, не зная, что делать. Он вовсе не был уверен, что хочет присутствовать при том горестном и мучительном — а это он знал точно — событии, которое произойдет и запомнится до конца дней. Ему изменило мужество. Реб сказал: «Я не знаю ни русского, ни китайского и очень плохо арабский. Но буду говорить по-английски, французски и испански, на трех официальных языках. Может, это мальчишество, Дэвид, скорее всего, так, но если бы существовал язык вненациональный, я бы произнес речь на нем».

Сеттиньяз поднялся на тот этаж, где были расположены кабины синхронного перевода. Дверь в комнату ему открыл Таррас.

— Я уже боялся, что вы не появитесь, — сказал он. — Пришли вовремя. Арнольд Бам почти закончил свою приветственную речь, затем — его очередь.

— Я не останусь, — заявил Сеттиньяз, приняв наконец решение.

Колючие глаза Тарраса уставились на него из-под очков, но взгляд был все же доброжелательным.

— Я не предполагал, что вы до такой степени чувствительны, Дэвид.

— Я сам не замечал этого за собой, — ответил Сеттиньяз хриплым голосом.

Он постоял на пороге маленькой комнаты переводчиков. Их было двое, мужчина и женщина, а перед ними, за стеклом, простирался огромный ярко освещенный желтоватый зал. Прямо напротив Сеттиньяз увидел трибуну, на которую были направлены многочисленные прожекторы, а вокруг — светящиеся электронные табло с названиями государств, представленных в ООН.

— Начинается, — произнес Таррас…

… в ту секунду, когда Арнольд Бам закончил свое короткое выступление.

Джордж Таррас наклонился вперед, почувствовал небывало сильное напряжение во всем теле, взгляд его стал пытливым и жестким, как у Диего Хааса. Бам сошел с трибуны под жидкие аплодисменты.

И вдруг воцарилась полная, но очень напряженная тишина, что ясно ощущалось даже через микрофоны; Сеттиньяз увидел высокую худую фигуру Реба, поднимавшегося на ярко освещенную трибуну. На лбу у него была все та же зеленая повязка; необыкновенно светлые, мечтательные глаза бесконечно долго осматривали ряды кресел, расположенных полукругом. Голос прозвучал спокойнее и размереннее, чем обычно:

— Меня зовут Реб Михаэль Климрод…

Сеттиньяз сделал шаг назад и прикрыл дверь комнаты. Прошелся немного по коридору и встал, прислонившись плечом к стене.

— Вам нехорошо? — с тревогой спросил охранник, увидев, как он побледнел.

— Да.

И опять пошел по коридору. Спустился в кафетерий и попросил стакан воды. Едва пригубив, почувствовал, что его вот-вот вырвет. Немного переждав, Сеттиньяз вышел на улицу.

Преодолев преграду в виде огромной железобетонной башни, закрывавшей доступ лучам, майское солнце осветило площадь. Сегодня 5 мая.

Тридцать лет назад (без шести часов) он ступил на территорию Маутхаузена. Совпадение слишком знаменательное, чтобы быть случайным.

Сеттиньяз сел на ступеньку, не обращая внимания на недоуменные взгляды прохожих.