Зеленый храм - [34]

— Карьер полный, да?

Обычно у моей дочери вопрос заменяет изъявительное наклонение. Дело не в вопросе, а в том, чтобы сообщить мне то-то и то-то. Так обычно обращалась ко мне ее мать. «Хочешь, я приготовлю к завтраку торт?» — означало, что торт уже в духовке. Что касается карьера — это яма, откуда никогда не доставали кровельного сланца, а лишь толстые плиты для opus incertum[7] и плоскую гальку для низких стенок; сейчас она была лишь вехой, за которой, видимо, следовала другая:

— Сто метров к западу — ива с двумя наростами.

Вдохновимся же, папаши-шуаны, искатели сокровищ, «Зеленой Коллекции», алгонкины, расшифровщики знаков! Пусть это будет на счету крестника: впишем еще кое-что, что будет шокировать серьезных людей: нам разве не предлагали вернуться к фольклору детства? Отец и дочь явно развлекаются, они отталкиваются от ивы и идут к старому буку, обросшему ежевикой, сделаем его вехой и, немного поколебавшись, пойдем к рябине, которая должна находиться тут же: но облетевшая рябина лишена возможности привлечь нас своими красными ягодами. Нарушая правила, мы кричали, спорили, мы пытались как-то истолковать слабые шорохи, звуки, мы возвращались обратно и отсчитывали шаги в другом направлении, чтобы прийти наконец к «дереву с дроздами», посаженному на перекрестке двух густых зарослей — шириной более тридцати метров, таких густых, что самая горячая такса, учуяв свежий след, отказалась бы туда пролезть.

— Есть два выхода, — сказала наконец Клер, — пошли в обход.

Если судить по двойному броду Болотища, то естественный рыболовный пост должен был находиться здесь между двумя туннелями, закрытыми пробками. Укрытие такого типа называется «гнездо сороки». За канадской западней следовал «малайский брод», а убежище, по всему, было «готтентотским»; достаточно было поразмыслить секунду-другую, и становилось ясно, что, если оно открыто в зеленый сезон, когда пробки из листьев все повысыхали, то в желтый сезон дело обстоит иначе. Вытаскивая все, что походило на затычки, которыми крестьяне пользуются, чтобы заделать дыру в изгороди, причем вытаскивая с трудом (он, чертяка, не поленился поставить несколько фальшивых), мы тотчас же ставим их на место; и только через час мы смогли отыскать настоящую пробку и нам пришлось влезть в «коридор», ведущий к узкой площадке, вырубленной посреди колючего кустарника, который со всех сторон образовывал стену и внизу которого лежали переплетенные ветви. Работа была целиком сделана секатором, о чем свидетельствовала чистая срезка стеблей, заслуживающая того, чтоб перед ней сняли шляпу!

— Улучшенный кемпинг! — не удержался я.

И впрямь, само по себе жилище разочаровывало. Возникал вопрос: зачем бежать своих современников? (Если предположить, что все было настоящим.) А за этим возникал следующий вопрос: в таком случае к какой эпохе причислять себя? Я уже давно ломал себе голову: какую хижину, лачугу, шалаш, достаточно водонепроницаемый, мог этот изобретатель себе соорудить? Ничего подобного не было на этой площадке, тщательно очищенной от всяких корешков, а только индивидуальная палатка с двойной крышей, необычность которой состояла лишь в том, что она была «под леопарда». Что было интересного, так это непромокаемый брезент над ней, тоже в зеленых и коричневых пятнах, натянутый на четыре колышка неравной высоты, так чтобы был слив дождевой воды на более низкую сторону, а подвернутые края брезента образовывали желоб, спускавшийся в ведро, полное от недавно прошедшего ливня.

— Варварам потребовалось пять тысяч лет, чтобы усвоить уроки цивилизации. Обратная операция тоже требует времени, — сказала Клер, качнувшись, чтобы расшнуровать дверцу палатки.

Так как я не произнес ни слова, ее голос стал более настойчивым:

— Ну и что? Скажешь, это надувательство? А я не считаю, что наш друг должен был побить рекорды бедности и отделаться от самых необходимых предметов под предлогом, что не он сам их сотворил. Тебя, может, шокирует, что он беспокоится обо всех этих вещах… Мог бы он, будучи на свободе, обойтись без них? Здесь только минимум необходимого.

— Каждому свое. Для индуса, который спит на тротуаре в Калькутте, это уже лишнее бремя.

Клер, знавшая лучше меня, что у меня вызывало досаду, не настаивала. Когда открыли палатку, оттуда вырвался весьма мерзкий запах: два голубя, — не домашние, а вяхири, — вероятно, вынутые из гнезда, сгнили. Я взял их за лапки, бросил в кусты и тотчас же, достав записную книжку, сделал соответствующую инвентарную запись, строгий, как судебный исполнитель.

Итак, палатка: с дырками в двух местах. Утоптанный земляной ковер, покрытый каплями помета сони или лесной мыши. Надувной матрас, спущенный. Подушка. Кучка картофелин — не с рынка, конечно, из которых во всех направлениях вытягивались белые с зеленоватыми точками ростки. Сапоги с высохшей на них жерухой с Малой Верзу. Походный горшок, котелок, алюминиевая кружка, слегка помятые. Пара походных ботинок в ссохшейся на них, затвердевшей грязи. Пилка, топорик, садовые ножницы. Пуловер, шерстяные брюки. Белья очень мало. Несколько трутов, огниво, веревка, нейлоновая нить, удочки, кармашек для швейных принадлежностей. Небольшая аптечка, флейта, губная гармоника, но транзистора нет (значимая деталь: мы живем вне времен, вне народов). Все должно легко поместиться в рюкзаке, откуда Клер извлекла бумажник под кожу. Да, бумажник! Который она не открыла. Который она тут же положила подальше в задний карман брюк и тщательно застегнула карман на «молнию».