Зеленый дом - [18]

Мне ничего не сделали пока:

в газетах обо мне давно ни слова,

зато и мать не гонят из-под крова.

Мне ничего не сделали пока.

Я радуюсь улыбке мясника,

платя за ветчину для бутерброда;

загвоздка лишь с источником дохода.

Мне ничего не сделали пока.

Я даже вправе погулять слегка,

пройтись пешком, довериться трамваю:

на что же я, однако, уповаю?

Мне ничего не сделали пока.

Ни документов нет, ни тайника,

я не могу ни выбраться отсюда,

ни, сидя здесь, надеяться на чудо.

Мне ничего не сделали пока.

Кто в нашу дверь звонит чуть свет?

Кто в нашу дверь звонит чуть свет?

Тревога — не всерьез

и для нее причины нет:

мальчишка хлеб занес.

Кто в нашу дверь звонит чуть свет?

Не к нам на этот раз,

но в дворницкой какой-то тип

расспрашивал про нас.

Кто в нашу дверь звонит чуть свет?

Кончай сходить с ума:

ну, почтальон, ну что с того,

что нет пока письма.

Кто в нашу дверь звонит чуть свет?

Неважные дела:

отсюда съехать мы должны

до первого числа.

Кто в нашу дверь звонит чуть свет?

Не плачь любой ценой,

подай мне узелок с бельем —

они пришли за мной.

В бор соседний я один ушел вчера

В бор соседний я один ушел вчера

как тепла была трава и как сыра,

ветер пел мне, ветер в зелень пеленал, —

здесь никто меня не видел и не знал.

Взмыл стеклянный шар луны сквозь звездопад,

в ломких травах зазвучал оркестр цикад,

и концерт его старинный стоил мне

ровно столько, сколько ветер в вышине.

Так стоял я и следил, как яркий след

по дороге прочертил мотоциклет,

от всего, что в жизни станется со мной,

отсечен блаженной лиственной стеной.

Лебедь плыл за Андромедой, как ладья,

по кустарникам бежал в ознобе я,

и во мне, высвобождаясь из оков,

трепетало сердце канувших веков.

На переломе

Распался мир, и все свои тетради

горящему я отдал очагу, —

но вновь, привычки ежедневной ради,

пишу и по-другому не могу.

Мне ль, хворому, тогда, на самом деле,

мечтать о переходе рубежа, —

я тратил в колебаниях недели,

всё более от ужаса дрожа;

был страшен путь подошвам воспаленным,

но жребий мне нежданно пал такой,

что я друзьями скрыт в дому зеленом

и незаслуженно обрел покой.

И снова, словно подчиняясь порче,

к бумаге голова наклонена:

я чутче стал, однако же не зорче,

пока что даль передо мной — темна.

Я планов на грядущее не строю,

как будто расщепилось бытие, —

меня спасли друзья, но мне порою

чудовищно спасение мое.

Сквозь тишину судьба диктует властно,

и выбора передо мною нет:

был слаб или силен я — станет ясно

в чужой стране и через много лет.

Ты всё цветешь ли, деревцо,

Ты всё цветешь ли, деревцо,

там, где трамвайное кольцо?

А то прошел всего-то год,

и жизнь пошла наоборот.

Но ты цветешь, цветешь, как встарь.

Ты зеленеешь ли, газон?

Мне лезть из дома не резон,

у первого же кабачка

я попадусь наверняка.

Но ты все зелен, будто встарь.

Ты созреваешь ли, пивко?

Как день вчерашний далеко!

Тогда бы хлопоты начать —

была бы в паспорте печать.

Ты, пиво, зреешь, будто встарь.

Газон, пивцо да деревцо, —

в слезах, увы, мое лицо,

затем что в этот горький час

одних я оставляю вас

зреть, зеленеть, цвести, как встарь.

Те, что меньше родину любили,

Те, что меньше родину любили,

шли да и сдавались прямиком

или в землях расселялись прочих;

я от пепелищ отсечься отчих

вынужден своим же тесаком.

Не проспал я ночи ни единой,

выгорел в бессоннице дотла, —

дни слагались в многие недели,

в слабом теле силы оскудели

и по капле в землю кровь ушла.

Но обязан я уйти отсюда,

чтоб душа не сделалась мертва,

чтобы только выжить на чужбине,

повторяя те же, что и ныне,

тихие и точные слова.

Только слову сохраняя верность,

с родиною связь перерубя,

лишь затем судьбу теперь приемлю,

что пересадить в чужую землю

должен, словно саженец, себя.

Я дома целый день

Я дома целый день, но я уже не здесь;

что написал — при мне, таков багаж мой весь;

на книжных полках пыль — не дом, а конура;

постель, в которой сплю, освободить пора.

Мне надо бы уйти — не знаю, есть ли толк,

однако свой уход осознаю как долг;

я сочиняю роль, я сам себе суфлер,

однако глух мой слух и равнодушен взор.

Давно я ни друзей, ни близких не встречал,

во всем — одни концы и никаких начал;

я нужных слов ищу — да только все не те,

мне кажется, что я подвешен в пустоте.

Ни в будущее нет, ни в прошлое путей,

есть вести лишь о том, что никаких вестей.

Ночует мышь в норе, скворец живет в гнезде…

И только человек способен жить нигде.

Я сидел в прокуренном шалмане

Я сидел в прокуренном шалмане,

где стучали кружки вразнобой.

Хлеба взял, почал вино в стакане

и увидел смерть перед собой.

Здесь приятно позабыть о мире,

но уйти отсюда должен я,

ибо радость выпивки в трактире

не заменит смысла бытия.

Жить, замуровав себя, — жестоко,

ибо кто подаст надежный знак,

не известно ни числа, ни срока,

давят одиночество и мрак.

Радость и жестокость — что желанней?

Горше и нужнее — что из них?

Мера человеческих страданий

превосходит меру сил людских.

Надо чашу выпить без остатка,

до осадка, что лежит на дне,

ибо то, что горько, с тем, что сладко,

непонятно смешано во мне.

Я рожден, чтоб жить на этом свете

и не рваться из его оков,

потому что все мы — Божьи дети

от начала до конца веков.

Нашему привратнику

Образ твой приходит мне на ум,

вспоминаю с теплотой всё чаще

твой бессменный форменный костюм

и кофейник, в закутке кипящий.