Зеленые глаза Баст - [51]

— Да, но расскажу вам по секрету, инспектор Гаттон не должен ничего узнать.

— Пожалуйста, продолжайте. Вы ведь не думаете, что у меня есть иные цели, кроме оправдания Каверли в глазах полиции и общественности? — сказал я.

— Ну хорошо, — запинаясь, произнесла она. — Вчера вечером Эрик передал мне копию заявления, которое, как он заверил, снимет с него все подозрения. Но при этом он поставил невероятное условие.

— Какое? — с интересом спросил я.

— Заявление можно будет предъявить только в случае наихудшего развития событий!

— О чем вы? Например, если его станут судить за убийство?

Изобель кивнула.

— По-моему, так, — грустно подтвердила она. — Вам тоже это кажется безумием?

— Совершенным! — согласился я. — Если он в состоянии обеспечить себе алиби, почему бы не представить его сейчас, покончив с этим неприглядным делом?

— Именно так я ему и сказала, но он был непреклонен, к тому же ужасно разозлился и разволновался. Я побоялась давить на него, поэтому, конечно… — она разочарованно пожала плечами.

Не эгоистическая ли радость овладела мной, когда я заметил, что Изобель говорит о Каверли, едва сдерживая раздражение? Думаю, так и было и, вероятно, оправдания мне нет. Я открыто пишу о своих чувствах, стремясь быть честным как с собой, так и с другими. Тем не менее, в самом ближайшем будущем мне пришлось пожалеть о том, что я в этот момент испытывал к Каверли. Но откуда было мне знать, в простительной для человека слепоте душевной, что его невиновность вскоре будет явлена миру иным образом и не потребует обнародования документа, который он с таким необычным условием доверил Изобель?

За исключением телеграммы, я ничего не слышал от Гаттона и мог лишь предполагать, что на пожарище Белл-Хауса он не нашел ничего достаточно важного. Без сомнения, он оповещал о своих действиях Скотланд-Ярд, но до сих пор его открытия не привели ни к каким арестам, что говорило само за себя.

Последняя моя статья для «Планеты» скорее напоминала сбивчивое эссе, чем новостное сообщение, хотя я и постарался оживить рассуждения подобием отчета о расследовании в Аппер-Кросслиз. Стоило мне занести перо над бумагой, как я осознал, что описание своеобразной атмосферы, царящей в неестественно пустынной деревне, с трудом укладывалось в привычную газетную заметку. Вдобавок, по просьбе Гаттона, я с большой осмотрительностью вдавался в подробности двух покушений на мою жизнь, предпринятых смуглокожим доктором.

Как я успел упомянуть, мольба в глазах Изобель глубоко ранила меня, но я мало что мог предложить в утешение. В этих обстоятельствах, думаю, меня несомненно поймут, когда я скажу, что в конце концов покинул ее дом со странным чувством облегчения. Мечтать о праве осушить женские слезы так, как это может сделать лишь возлюбленный, и подозревать, что эта сладкая привилегия могла быть некогда дарована вам при первой же просьбе — пытка, какую не вынесет ни одно сердце.

Нетерпеливо ожидая вестей от Гаттона, я отправился в сначала в редакцию «Планеты», затем пообедал в клубе и вернулся обратно. Так ничего и не узнав, я собрался домой. Когда я, проходя по главной улице сросшейся с городом деревни, миновал полицейскую караулку, в которой (если говорить о моей роли в этой истории) разыгрались первые сцены драмы, перед моим мысленным взором вдруг промелькнули все странные и трагические события, что обрушились на меня в столь краткий срок.

Как и в ту ночь, когда я впервые увидел зеленые глаза таинственной женщины, на посту стоял полицейский, но он не был знаком мне, и я, погрузившись в размышления, побрел дальше, к Ред-Хаусу, чей заброшенный вид пробудил новые и более кошмарные видения.

Сегодня у дома не было зевак: ажиотаж вокруг убийства пошел на спад, и у ворот я даже не заметил охраны. Это подсказало мне, что обыск особняка был завершен и полиция не питала надежд обнаружить что-либо новое.

Дома меня встретил Коутс и немедленно сообщил, что час назад из Кросслиз звонил Гаттон, который пообещал связаться со мной по прибытии в Лондон. Это обнадеживало, и я пожалел лишь о том, что не оказался на месте и не переговорил с ним лично.

— Около трех также звонил сэр Эрик Каверли, — продолжал Коутс. — Он сказал, что зайдет вечером в восемь, как вы и просили.

Я глянул на бывшего военного, стоявшего навытяжку в дверном проеме.

— Хорошо. Это все? — произнес я.

— Больше сообщений не было, сэр, — отрапортовал он.

Я, глубоко задумавшись, прошел в кабинет, остановился у открытого окна и стал внимательно рассматривать обсаженную деревьями дорогу, отныне и навсегда связанную с воспоминаниями о самых темных тайнах трагедии, в которую я оказался втянут столь неожиданным образом.

Мне было известно, что у Гаттона имелась своя теория: он считал, что выбор Ред-Хауса для осуществления ужасного плана был отнюдь не случаен, а продиктован удобством расположения дома с точки зрения убийцы. Короче говоря, он полагал, что лондонский штаб преступника — то есть, как мы были убеждены, доктора Дамара Грифа — находился где-то по соседству!

Этот поразительный вывод основывался, по моему мнению, на довольно шатких предпосылках и тем не менее тревожил меня. Самые зловещие проявления сверхъестественного зеленоглазого создания (я не мог заставить себя считать его женщиной и вообще не думал о нем как о человеке) были связаны с темнотой, которую так любят кошки; признаюсь, я с некоторым беспокойством ожидал наступления ночи. Мои страхи, несомненно, только разожгло воспоминание о последних словах Гаттона, сказанных инспектором перед моим отъездом из Аппер-Кросслиз: